Конечно, ни о каких московских адвокатах и речи быть не могло: Сема всегда был очень наивным, а тут… какие адвокаты? Уже полстраны сидело в лагерях, уже миллионы были расстреляны… Брауде, адвокат, был в их числе, а Сема, тюремный житель, этого не знал.

Я. Ты понимала тогда, что в стране творится большое зло? Мама. Зло — нет. Не то слово. Но что большая несправедливость — понимала. Я понимала, что слова про сына, из которого надо сделать «настоящего сталинца-коммуниста», были написаны не для меня, а для этого… Дуболазова!.. Ведь все письма перлюстрировались — я это понимала!.. Ему надо было доказать, что он правоверный, вот он и доказывал, чтобы выжить!

Я. Ты думаешь, он не верил в Сталина, атолько доказывал?

Мама. Не знаю. Страх был такой, что уже невозможно было понять, где человек лжет, а где говорит правду. Врали все подряд, и так много, что очень скоро привыкали к своему вранью как к правде, и тогда пойди разберись, что там на самом деле?..

Отец. Кстати, о Дуболазове. Он оказался честным человеком. Застрелился в 39-м году.

Я. Он бил тебя?

Отец. В каком смысле?

Я. Ну… пытал?

Отец. Ну, пытками это не назовешь. Пару раз на допросах он мне, конечно, дал по зубам, но я ему ответил.

Я. Как ответил?

Отец. Тоже дал по зубам.

Я. И что?

Отец. И ничего. Перестал меня после этого трогать. Я же говорю, честный был парень. Хотя из НКВД.

Я. О чем же он тебя спрашивал на допросах?

Отец. Да обо всем. О жене, о Марике… Как зовут сына? Какой вес?.. Почему родился восьмимесячный… Но это все в дело не вписывалось. Попутно — и тут он брал ручку — про строительство, накладные смотрел, договора… Я же инженер-экономист по образованию, а он в строительстве ничего не петрил, вот я ему всю нашу экономику и объяснял. Он пыхтел, но слушал. Ему неинтересно было. Он понимал, что мое дело липовое.

Я. И что?

Отец. И ничего. А что он мог сделать?.. Однажды он бдительность потерял, во время допроса оставил открытым окно. Я взлетел на подоконник, кричу: «Товарищу Сталину — слава!» и всем своим видом показываю, что сейчас готов броситься с четвертого этажа. Он мне: «Назад! — кричит. — Стрелять буду!» — и выхватил наган. А я знал, что он незаряженный, кричу: «Сука, стреляй». Ну, тут они меня схватили, мы друг другу и врезали… Потом он жаловался: «Ну и напугал ты меня!» — он правду говорил: каждый следователь отвечал за жизнь своего допрашиваемого. Если допрашиваемый умирал во время допроса — были такие случаи, — не обязательно от пыток, но и от инфаркта там или от инсульта, — у следователя тогда бывали неприятности. Вплоть до отстранения. А если следователя отстраняют, ему в НКВД уже ничего не светит. И оттуда тоже нельзя уйти, слишком много на тебе висит, так что кранты, по-своему несчастные это были люди, следователи. Да и платили им не так уж и много до войны.

Мама. Не слушай отца. Он не только наивный, но и глупый еще был.

Я. Почему глупый?

Мама. Этот Дуболазов его посадил, а он про него «честный человек» говорит.

Отец. То, что думаю, то и говорю.

Мама. Вот в этом и была его беда. Надо было сначала думать, а потом не говорить. Лучше не говорить. Такое время.

Отец. А посадил меня вовсе не Дуболазов, а другие совсем люди.

Я. Кто?

Отец. Но и не в них дело. Они тоже не виноваты.

Я. Кто ж тогда виноват?

Отец. А я над этим вопросом тогда и не задумывался. Меня другое волновало: как Лида там — выдержит без мужика или изменит?

Мама. Дурак! Вот дурак.

Отец. Почему «дурак»?.. Я знаю тысячи случаев, когда жены изменяли своим сидевшим мужьям.

Мама. Вот поэтому он в своем первом же письме дал мне карт-бланш: «по отношению к себе я не налагаю на тебя никаких обязательств, — ты должна быть свободной…» — это мне написал кто? Сам несвободный человек! Ну дурак, разве не дурак?

Отец. Я хотел…

Мама. Я знаю, что ты хотел. Ты хотел этими словами раз и навсегда приковать меня к себе. А приковывать и не нужно было, я и так к нему была прикована по гроб. «Надеюсь на лучшее, но ожидаю самого худшего» — вот ты весь в этом.

Отец. И не я один. Так думал каждый зэк.

Мама. «За это время я много перенес» — я сорок раз вчитывалась в эту строку и гадала, что с ним, как там он?! Я сорок раз рыдала над этими словами и ведать не ведала, что это только самое начало, что то, что еще нам ПРЕДСТОИТ, будет в сто крат чудовищней и страшней…

Вот еще письма, которые дают нам возможность любоваться прелестями психологии лагерника, еще не потерявшего надежду на избавление, еще не профессионального зэка, с незадушенной душой и с непропавшей волей к жизни.

Дорогая Лидуха!

24/XI прибыл, наконец, наместо. Нахожусь в г. Канске, Красноярского края, в Канском ОЛП (отдельный Лагпункт) Краслага. Почтовый и телеграфный адрес: г. Канск, Красноярского края, почтовый ящик № 235/8 — заключенному — мне. Очень прошу тебя сейчас же выслать мне подробнейшее письмо о себе, о Марике, о родных, обо всех делах и твоей жизни. Всё, абсолютно всё меня интересует, и ты должна обо всем написать мне. Обо мне ты знаешь из моих писем и из рассказов товарищей, освободившихся и бывших у тебя. Кто был? Обещали многие — кто из них исполнил обещание? Я послал тебе первое письмо из Петропавловска — 12/IX, — из тюрьмы, после того, как мне объявили о решении Особ. Совещания. Попало ли это письмо к тебе?[3] Второе письмо, вместе с моей жалобой на имя Прокурора Союза, я отправил тебе с п/х «Анадырь» с одним человеком, обещавшим лично передать тебе. Получила ли ты?[4] Это больше всего интересует меня сейчас. Если не получила, буду стараться отправить тебе второй экземпляр. Если же получила, то напиши мне подробно, что ты уже сделала, кому и когда передала мою жалобу, с кем говорила, наняла ли адвоката, есть ли какие-нибудь надежды на пересмотр?

Я еще сам никуда ничего не посылал, т. к. помешали этапы, и хочу знать, что вы, родные, делаете и можете сделать для меня. Теперь, конечно, все зависит от вашей настойчивости. Нужно писать