Его стиснутые челюсти разжались, сведенный язык освободился, и у больного вырвалось несколько бессвязных слов.

— А, вот, кажется, и то, что милейший доктор назвал бредом, — произнес он.

Это была его последняя ясная мысль.

Вся его жизнь — а по-настоящему он жил лишь с момента появления черного волка — прошла перед ним.

Он увидел, как преследует и упускает оленя.

Он увидел, как его, привязав к дубу, осыпают ударами перевязи.

Он увидел, как заключает с черным волком тяготеющий над ним договор.

Он увидел, как пытается надеть адское кольцо на палец Аньелетте.

Он увидел, как старается вырвать красные волосы, захватившие уже треть его шевелюры.

Он увидел, как идет к прекрасной мельничихе, встречается с Ландри, избавляется от соперника; как его преследуют подручные и служанки вдовы, а потом сопровождают волки.

Он увидел, как знакомится с г-жой Маглуар, охотится для нее, ест свою долю добычи, прячется за занавеской в спальне дамы; как его находит метр Маглуар, высмеивает сеньор Жан, выгоняют все трое.

Он увидел, как сидит в дупле дуба, ствол которого окружен лежащими волками, а на ветвях сидят сычи и совы.

Он увидел, как, высунув голову, прислушивается к звукам скрипок и гобоя, смотрит из своей норы на веселую свадьбу Аньелетты.

Он снова терзался бешеной ревностью и пытался заглушить ее вином; сквозь туман в голове он различал Франсуа, Шампаня, трактирщика; он слышал стук подков коня барона Рауля; чувствовал, как, сбитый с ног, катится в дорожную грязь.

Затем он перестал видеть себя, Тибо.

Он увидел красавца-всадника, облик которого принял.

Он обнимал Лизетту.

Он прикасался губами к руке графини.

Затем он хотел убежать; но он стоял на перекрестке трех дорог, и каждую из дорог стерегла одна из его жертв.

Первую — призрак утопленника: это был Маркотт.

Вторую — Ландри, умирающий в горячке на больничной койке.

Третью — тщетно пытающийся встать с перерезанными сухожилиями раненый граф де Мон-Гобер.

Тибо казалось, будто он рассказывает все, что видит, и священник, выслушивающий эту странную исповедь, все сильнее дрожит, бледнеет и больше похож на умирающего, чем тот, кого он исповедует. Ему казалось, что священник все же хочет отпустить ему грехи, но он сам отказывается от этого, трясет головой, смеется так, что страшно становится, и кричит:

— Мне нет отпущения! Я проклят! Проклят! Проклят! И во время этого бреда, этих галлюцинаций, этого безумия Тибо слышал бой стенных часов кюре и считал удары.

Только часы казались ему огромными, циферблатом было не что иное, как голубой купол неба, цифры на нем были огненные; имя этим часам — вечность, и чудовищный маятник с каждым взмахом произносил:

— Никогда!

И при возвратном движении:

— Всегда!

Так прошел день, час за часом.

Часы пробили девять.

В половине десятого истекали двадцать четыре часа, которые Тибо провел в облике Рауля, а Рауль — в облике Тибо.

С девятым ударом башмачник почувствовал, как его лихорадка сменяется ознобом.

Он, дрожа, открыл глаза, узнал стоявшего на коленях кюре, который молился об умирающем у его постели, и увидел настоящие часы, показывающие девять с четвертью.

Его чувства так обострились, что он мог наблюдать незаметное движение большой и даже маленькой стрелки.

Обе продвигались к роковому часу: к половине десятого!

Хотя никакой свет не падал на циферблат, он казался освещенным изнутри.

По мере того как большая стрелка придвигалась к цифре шесть, судороги все сильнее сотрясали грудь умирающего.

Ноги у него были ледяными, и холод медленно, но неумолимо поднимался от ступней к коленям, от колен к бедрам, охватывал внутренности.

Пот струился у него по лбу.

У него не было сил ни самому отереть лоб, ни попросить священника это сделать.

Он чувствовал смертельную тоску: наступала агония.

Перед ним проплывали всевозможные странные фигуры, в которых не было ничего человеческого.

Освещение изменилось.

Ему казалось, что он поднимается на крыльях летучей мыши куда-то в сумерки, которые не являются ни жизнью, ни смертью, но где одна встречается с другой.

Наконец сумерки стали сгущаться.

Глаза его закрылись; подобно бредущему во тьме слепому, он наталкивался своими перепончатыми крыльями на неведомые предметы.

Затем он покатился в неизмеримую глубину, в бездонную пропасть, где все же был слышен звон часов.

Часы пробили один раз.

Едва угас последний отзвук, раненый вскрикнул.

Священник поднялся с колен и подошел к изголовью.

С этим криком отлетел последний вздох барона Рауля.

Было девять с половиной часов вечера и одна секунда.

В ту же минуту как отлетела трепещущая душа молодого дворянина, Тибо очнулся от населенного ужасными призраками сна и приподнялся на постели.

Кругом был огонь: горела его хижина.

Сначала он подумал, что продолжается его кошмар.

Но он так ясно слышал крики «Смерть колдуну! Смерть

чародею! Смерть оборотню!», что понял: с ним в самом деле случилось нечто страшное.

Языки пламени приближались к постели, он чувствовал жар.

Еще несколько секунд — и он окажется в центре огромного костра.

Еще минуту поколебавшись, он не сможет убежать: путь будет отрезан.

Тибо соскочил с постели, схватил рогатину и выбежал через заднюю дверь хижины.

Когда его увидели бегущим сквозь пламя и дым, крики «Смерть! Убей его!» еще усилились.

Раздались три или четыре выстрела.

Эти выстрелы явно предназначались Тибо.

Он слышал свист пуль.

Стрелявшие были в ливреях начальника волчьей охоты.

Тибо вспомнил угрозу, два дня назад услышанную от барона де Веза.

Значит, он объявлен вне закона.

Можно выкурить его из норы, как лису, стрелять по нему, словно по хищному зверю.

К счастью для Тибо, ни одна пуля его не задела.

Горевшая хижина освещала на земле лишь небольшой круг, и вскоре Тибо оказался вне его.