Дарю гарантировал, что он сумеет собрать все съестные припасы, которые еще есть в городе. Следует также поторопить прибытие провианта из Вильны, сделать неуязвимыми сообщения Великой армии с Литвою, Германией, Пруссией.

Император молчит, раздумывая, и отвечает: «Львиный совет! Но что скажет Париж? Что там будут делать? Что там делается за эти последние три недели? Кто может предвидеть впечатление шестимесячной неизвестности на парижан? – Нет, Франции не привыкнуть к моему отсутствию, а Пруссия и Австрия воспользуются им!»

Он мог бы «поприсутствовать» в Европе после Бородина, но даже не думал об этом!

Можно ли было зимовать в Москве? Конечно, можно! Не так страшно жить в укрепленном городе, где оккупанты имели все необходимое, как брести пешком в лютые морозы, настигшие таки «детей юга».

Маршал Даву писал жене 4 октября: «Мы оправились и отдохнули с тех пор, как мы здесь, даже больше, чем могли бы рассчитывать. С каждым днем мы выигрываем во всех отношениях!» 9 октября он пишет о «мягкости московского климата».

Наполеон это взвешивал очень хорошо, и один момент так твердо было уже решение зимовать, что он велел драматургу Боссе составить список тех артистов «Комеди Франсез», которых без большого ущерба для театра можно было вызвать из Парижа для концертов в театре на Большой Никитской. Сообщая об этом, Боссе горько прибавляет: «Разумеется, если бы он решился остаться в Москве, не случилось бы ничего хуже того, что случилось!»

Он не остался в Москве не по военным, а по политическим соображениям (удаленность от Парижа и остальной Европы).

«Я должен был умереть в Москве! – воскликнул Наполеон на Святой Елене. – Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна».

Готовясь уйти из Москвы, он попросил справку о климате. Ему доложили, что в течение последних сорока лет большие морозы начинались не раньше первых чисел декабря. И здесь был допущен удивительный просчет. Он не внимал словам Коленкура, сказанным ранее («зима ворвется внезапно, как бомба»).

Наполеон – краткое изображение мира, «квинтэссенция человечества», как сказал Гете.

Но целый ряд свойств его личности и поступков несовместимы между собой. Например, как могли в нем сочетаться прирожденная властность и крайняя застенчивость? Его вторая жена говорила, что он ее боится: в это можно поверить.

Он признавался, что домашние могут вить из него веревки: и это объяснимо. Он обнаруживал беспомощность в обращении с ближайшими людьми.

С малых лет зная предательскую человеческую породу, он умудрился обмануться в главном. И был погублен новоявленными родственниками и преданными соратниками.

Его безрассудная храбрость во время первого похода была обусловлена молодостью и любовью. Однако, будучи императором, он продолжал выходить к линии стрелков. В России обнажил шпагу при нападении казаков (в ответ на предложение генерала Раппа скрыться в лес от смертельной опасности). Зачем такой риск?

Романтик по натуре, он постоянно отрывался от грешной земли и будто забывал о смертной человеческой плоти. Его уверенность в том, что с ним и его армией ничего плохого произойти не может, походила на мальчишество.

В последние годы он вдруг заговорил о том, что простые подданные счастливее самого государя («Я всегда завидовал судьбе добропорядочного буржуа в Париже, получавшего пенсию… имевшего возможность уделять время своим интересам в области искусства и литературы», – признался он доктору О’Мира на Святой Елене). Но кто ж ему виноват?

Трудно назвать истины, которые он не понимал бы. И что за парадокс – он всеми ими последовательно пренебрег. Он не хотел воевать и вновь обнажал меч. Сеял полезное и запрещал купцам делать их дело. Он понимал тщетность и мимолетность всякого величия, но за чем же тогда он гнался? Он укреплял семейные узы граждан и разрушил собственные. Он начинал как защитник родины и отдал ее оккупантам.

Он много говорил о «величайшей славе» и «самом большом честолюбии». Однако в той части света, в которую он направился (в его обозе были индийские карты) есть другой взгляд на мир, видимо, не вполне им осмысленный:

В Египте деятельный Бонапарт некоторое время наслаждался созерцанием, но философию Востока свел к одному Корану. И компанию 1812 года он проиграл вначале метафизически, а затем уже физически.

Бонапарт в свое время уговорил Павла I послать казаков в Индию (22, 5 тысячи бойцов Войска Донского были направлены от Оренбурга через Хиву и Бухару), и не оставлял этих фантастических стремлений в дальнейшем. Все годы Тильзитского мира он, отмечает Коленкур, «…надеялся на экспедицию или, по крайней мере, на большую демонстрацию против Индии, а одновременно хотел сделать демонстрацию на море, быть может, независимо от действий на суше; демонстрацию на суше он мог бы подкрепить значительными силами, если бы удалось убедить русских допустить в свои ряды французский корпус; однако, принимая во внимание взгляды императора Александра и Румянцева, этого, пожалуй, было бы трудно добиться».

Он не только надеялся, но и посылал военных, ученых-ориенталистов, дипломатов в Персию и разведчиков в Россию с одной и той же целью – подготовить поход в Индию.

Он легко преодолевал пространства – в мыслях и наяву, но нарушил Закон Времени.

За московский месяц он должен был сделать много, но не сделал ничего. После Бородина не было ни «египетского тупика», ни зимней катастрофы 12-го года, ни разгрома Ватерлоо – еще ничего потеряно не было.

Беда не в то, что он принимал плохие решения, а в том, что он, будучи жертвой собственных иллюзий (монархических, мирных, победных), не принял никаких решений.

Наполеон стал заложником нелепой ситуации, добровольным затворником, потерявшим личную свободу и обреченным на позорное отступление, вместо того, чтобы чуть раньше использовать обширные возможности всеевропейского монарха и политика-миротворца.

Россия могла не пойти на мир, но она не вернула бы Польши, а ее армия не пересекла бы западную границу.

Кутузов и Александр были на своих местах (один в армии, другой – на троне), в то время как Наполеон в Москве не был ни политиком, ни генералом.