Время от времени разноцветная ракета пронзала зеленый купол, и к великолепному ожерелью, кружащему в воздухе, добавлялась новая жемчужина. «Сакалели», или танцевальную ассамблею райских птиц, можно было считать открытой.

Фрике в восхищении наблюдал за этим удивительным, ни с чем не сравнимым спектаклем, зрителем которого так редко становится цивилизованный житель Европы. Эта далекая земля, этот пышный, девственный лес, среди которого молодой человек чувствовал себя потерянным, эти безобразные каннибалы, окружавшие белых людей, – все способствовало усилению его восторгов. «Сколько красоты пропадает зазря!» – не без основания решил парижанин. Однако именно эта дикость, эта полная недоступность служила залогом сохранности всех океанийских красот. Потому что наступит день, и то, что мы называем цивилизацией, захватит неисследованные земли, и девственный лес падет, сраженный нашествием «окультуренных гостей», способных оценить его великолепие.

Короткий свист прервал размышления Фрике. За этим свистом последовал тихий, глухой звук. Райская птица, сбитая метким выстрелом охотника, кувыркаясь, падала на землю, окруженная, словно нимбом, разноцветным вихрем собственных перьев. Удивительное дело, ее товарищи, опьяненные солнечным светом, возбужденные соперничеством, казалось, не заметили внезапного исчезновения сородича. Они продолжили шумно веселиться, купаться в ласковых лучах дневного светила, спорить за право назваться самым грациозным и ярким, нисколько не заботясь о том, что происходит там, внизу, куда еще не проникли блики солнца.

Эта невнимательность и стала причиной их гибели. Насколько райские птицы пугливы и осторожны, когда они слышат или видят человека, идущего по лесу, настолько они становятся доверчивыми и беспечными, когда находят место, подходящее для брачных игр, и когда они начинают «сакалели», если их, конечно, не спугнули до этого. Первая жертва упала к ногам парижанина, который смог, даже не шелохнувшись, внимательно рассмотреть ее. Это был экземпляр, относящийся к виду, называющемуся «райская птица “большой изумруд”». Размером почти с голубя, эта птица могла похвастаться уникальным оперением цвета жженого кофе, ее голова и шея отливали теплой желтизной, а грудка отличалась дивным зеленым оттенком с металлическим проблеском. Ее крылья оканчивались длинными, густыми, шелковистыми перьями, напоминающими бахрому цвета лесного ореха, по кромке которой шла пурпурная или оранжевая полоса. Когда птица отдыхала, сложив крылья, с них ниспадали изящные шелковистые пряди, но стоило ей встрепенуться, расправить крылья, наклонить головку вперед, как у нее по бокам раскрывалось два фантастических веера, окаймленных золотом или пурпуром; ближе к основанию крылья приобретали бледно-коричневый тон. Туловище райской птицы почти терялось в этом богатом наряде из перьев. Казалось, что перед вами трепещет внезапно ожившая пуховка, с золотым нимбом вместо хохолка, подчеркнутым желтизной прелестной головки и изумрудом трепетной грудки.

К великой печали Фрике и Пьера, массовое истребление птиц продолжалось. Друзья в душе проклинали жестокость и жадность малайцев, а также неисправимое кокетство цивилизованных женщин, которые в угоду моде, ради нового туалета лишали девственные леса их естественного украшения. Охотники не трогали самок райских птиц, потому что, во-первых, их оперение было лишено радужного взрывного блеска, а во-вторых, потому что птичий бал проходил исключительно в честь «дам». Алчные охотники превращали самок в наживку, к которой спешили влюбленные самцы, что облегчало дикарям их задачу. Охота стала напоминать гекатомбу, райские птицы падали одна за другой, а на их место тут же прилетали новые самцы, привлеченные криками самок. Как тут не вспомнить строчки поэта:

«…primo avulso, non deficit alter aureus».[58]

На сегодняшний день изучено восемнадцать видов райских птиц, одиннадцать из них проживают исключительно на самом большом острове папуасов. Охотники избрали своими жертвами птиц трех видов, которые, естественно, отличались особой красотой и встречались чрезвычайно редко.

Прошел всего час, а почва уже была устлана пятьюдесятью трупами райских птиц, которые лежали в траве, словно сорванные цветы. Помимо «большого изумруда», парижанин с чувством восхищения, смешанного с горечью, любовался райской птицей, которую Бюффон назвал «великолепной». Она же «paradisea regia» у Линнея, в наши дни – известная под именем «diphyllodes magnificus». Эта птичка едва ли не меньше дрозда, но кажется в два раза крупнее благодаря эректильным перьям, расположенным непосредственно под крыльями. Создается впечатление, что природа ради украшения оперения этой малышки опустошила всю свою шкатулку с драгоценностями. Как описать словами ее туловище, словно покрытое эмалью из пламенеющей киновари, поблескивающей, как осколки разбитого стакана, и плавно переходящей в желто-оранжевый бархат, окутывающий шейку и головку! А этот белый шелк брюшка, атласный, словно лепесток лилии, отделенный от красной грудки изящной изумрудной полосой. А ее глаза, скрытые под бровями металлически зеленого цвета, которые сходятся у основания золотисто-желтого клюва, столь же тонкого и изящного, как клювик колибри. Цветовое богатство оперения, лапки дивного голубого оттенка – всего этого достаточно, чтобы превратить эту драгоценную птицу в чудо из чудес, но этого показалось недостаточно расточительной океанийской Изиде. И поэтому она пожелала наделить «diphyllodes magnificus» двумя воистину уникальными украшениями. По обеим сторонам от грудки птицы расположились две небольшие манишки из перьев цвета лесного ореха, шириной приблизительно пять сантиметров, окаймленные полосой красивого зеленого цвета; по желанию, обладательница дивного наряда может поднять перья, так что они превращаются в изумрудные веера. Помимо этого убора, оригинальность которого может соперничать лишь с его великолепием, которому нет равных, следует упомянуть два длинных, тонких хвостовых пера, схожих с металлической нитью. У основания они скрещиваются, образуя две затейливые арабески, каждая из которых заканчивается хохолком, легким, словно пух, и сверкающим на солнце, как драгоценный камень.

Бойня закончилась. Душегубы – и это слово не является преувеличением, – наконец, нарушили тишину. Теперь оба француза могли дать волю своему восхищению, но в большей степени удивлению, спровоцированному дикарями, видевшими перед собой только «буронг вайя», на которых они обращали не больше внимания, чем наши крестьяне на заурядных воробьев.

– Бедная маленькая тварь Божья! – приговаривал Пьер с состраданием, вызывающим умиление, аккуратно поднимая маленького «изумруда», на чьем клювике застыла капля крови. – Какие вы прекрасные, словно яркие лучи солнца, отражающиеся в брызгах луж, и надо же такому случиться, что эти гадкие черномазые убивают вас так жестоко, и все ради того, чтобы содрать с вас кожу! И зачем все это, спрашивается?

– Все для того, чтобы очутиться на шляпке хорошенькой дамочки, а также на шляпках уродин, которые не хотят довольствоваться тем, чем их одарила природа, и заимствуют украшения у этих бедных птичек.

– Ну что же! Если бы в этом мире нашлась такая особенная женщина, которая была бы достойна зваться мадам ле Галль, и если бы ее супруг, присутствующий здесь, был миллионером, мадам ле Галль скорее ходила бы вовсе без головного убора, чем поощряла своим кокетством массовое убийство. Вот так!