Экскурсовод на минуту прервалась, воцарилось безмолвие.

В наступившей тишине он услышал тихое, отдаленное, идущее словно из-под земли завывание.

— Слышите?

Мэри повернулась к нему и подтянула джинсы.

— А что слышать-то?

— Вытье какое-то из-под земли. О, тише, тише, слышите?..

Девицы обменялись взглядами.

— Мозги поехали, что ли?

— Сами послушайте, честное слово, слышно вопли.

— А на что похожи: кого-то позорят или что-нибудь дьявольское? Меня только первое интересует.

— Вау.

— Боже, ну и кретин же ты, Мудень. Заткнись хоть на минутку и послушай.

— А ты нормально лечись, психопатка. Надо Оле сказать.

Девицы захихикали в один голос и присоединились к переходящей в следующий зал группе. Марцин остался, начал прикладывать ухо к стене в разных местах пока наконец не нашел такое, где вой был слышнее всего. Странный звук, от него даже мурашки по спине забегали. Протяжное, искаженное, почти непрерывное завывание истязаемого человека или животного. Хотя, может, это ветер или вентиляция.

Погас свет, лишь слабое свечение струилось оттуда, куда пару минут назад направился его класс. Он приложил ухо к полу, что-то в этом звуке не давало ему покоя, чего-то он в нем не мог расслышать. В поисках лучшего места, он елозил ухом по холодному терразиту, вой становился все выразительней, и он был уже уверен, что звуки эти вырывались не из одного горла. Но было там и еще что-то — знакомое, звериное… Он уже почти понял, что именно, как почувствовал болезненный удар в бок.

— Ты что, охренел, что ли? — Темноту разогнал трупный свет от дисплея мобильника. — Марио!

Марцин встал, отряхнулся.

— Там кто-то воет…

— Ясно, скрипка твоя. Лучше глотни, Вивальдо.

3

Доктор психиатрии старший комиссар полиции Ярослав Клейноцкий восседал, закинув ногу на ногу, и попыхивал трубкой, взирая на них спокойным, спрятанным за толстыми стеклами очков взглядом. Портрет профилировщика дополняли коротко подстриженные седые волосы, бородка, тоже короткая, водолазка, твидовый пиджак, брюки и красные спортивные ботинки.

Одежда на нем слегка висела, и Шацкий подумал, что еще не так давно Клейноцкий был полнее. На щеках дряблая кожа. Манера одеваться и замедленные движения свидетельствовали, что за многие годы он привык к своей туше — видимо, осунулся из-за болезни или же сердобольная женушка сочла, что ее не прельщает перспектива овдоветь из-за мужнина холестерина.

Помимо Клейноцкого и Шацкого в конференц-зале прокуратуры присутствовали Бася Соберай и Леон Вильчур — тот успел провести профилировщика по местам преступления. Окна были закрыты жалюзи, на большом экране демонстрировались фотографии трупов. Соберай сидела спиной к экрану, не желая взирать на все это.

Клейноцкий пыхнул еще раз трубкой и поместил ее на специальной подставочке, которую незадолго до этого вытащил из кармана. Приди кому-нибудь в голову организовать конкурс на типичного краковского интеллектуала-сноба, со старшим комиссаром полиции выбор оказался бы прост — либо гран-при, либо председатель жюри. В Шацком мгновенно отозвалось раздражение. Оставалась надежда, что за этой гипертрофированной формой кроется содержание, далекое от ясновидения в наукообразной упаковке.

— Представьте себе, дорогие коллеги, что несколько дней назад я принял участие в конкурсе на самое польское выражение. И знаете, что я предложил?

— Хрен моржовый, — невинно улыбнулся невысказанной вслух догадке Шацкий.

— Желчь[101], — напыщенно произнес Клейноцкий. — И по двум причинам. Во-первых, слово сие состоит исключительно из букв с диакритическими знаками, так характерными для польского и только польского языка, что придает ему столько своеобразия.

Мать твою, неужто это правда? Неужто он и впрямь сидит здесь и слушает всю эту трепотню?

— Во-вторых, несмотря на изысканность самого слова, заключает оно в себе некую обобщающую сущность, символически представляя природу сообщества, которое — признаемся со всей откровенностью — чрезвычайно редко этим словом пользуется. Хотя передает некое присущее проживающим на берегах Вислы особям ментально-психическое состояние — разочарование, фрустрацию, насмешливость, подпитанную дурной энергией и ощущением того, что жизнь не удалась, установку «против всех и вся на свете», а в придачу — постоянное недовольство.

Клейноцкий прервался, выбил пепел из трубки и в задумчивости начал вновь ее набивать, выбирая табак из бархатного мешочка. По помещению разошелся аромат ванили.

— Почему я об этом заговорил?

— Мы тоже задаем себе такой вопрос, — не выдержала Соберай.

Клейноцкий вежливо ей поклонился.

— Вне всякого сомнения, дорогая пани прокурор. А говорю я об этом, ибо заметил, что кроме преступления в состоянии аффекта существует еще нечто такое, что можно было бы назвать преступлением в желчи. Оно довольно характерно для того уголка на Земле, который мы, хотим того или нет, называем родиной. Аффект — это внезапный взрыв эмоций, это импульс и слепота, которые упраздняют все наложенные культурой сдерживающие факторы. На глаза падает кровавая пелена, и важно лишь одно — убить. Желчь — это решительно нечто иное. Желчь накапливается потихоньку, по капельке. Поначалу лишь изредка случается отрыжка, потом она переходит в неприятную изжогу, мешает жить, раздражает своим постоянным присутствием, как ноющий зуб, с той лишь разницей, что причину желчи устранить во время одной процедуры невозможно. Мало кто знает, как с ней жить, а тем временем каждая минута — это еще одна капелька действующего на нервы раздражения. Кап, кап, кап. — Каждому «капанью» сопутствовала затяжка трубкой. — И в конечном счете мы чувствуем одну лишь желчь, ничего иного в нас не остается, и мы готовы на все, чтобы с этим покончить, не чувствовать горечи, унижения. Это как раз тот самый момент, когда люди бросают все к чертовой бабушке, если, к примеру, желчь накапливалась на работе. Некоторые сбрасывают самих себя — с моста ли или с крыши высотки. Иные же набрасываются на других. На жену, отца, брата. И мне кажется, именно с этим мы имеем дело в данном случае. — Он указал трубкой на бледный труп Эли Будниковой.

— Короче говоря, приступаем к конкретике, — вставил Шацкий.

— Не иначе. Вряд ли вы допускали мысль, что я собираюсь гнать пургу целый день.

Соберай подняла бровь, но не произнесла ни слова. У Вильчура не дрогнуло даже веко. Сидящий до сего времени молча и абсолютно неподвижно, он, видимо, счел, что вступительные игры закончились и пора приступать к делу. Выразилось это в том, что он слегка наклонился на стуле и, оторвав фильтр, закурил.

— Признаюсь, дело странное, — заговорил Клейноцкий, а Шацкий подумал: начинается! Он всегда считал профилировщиков своего рода ясновидящими, которые забрасывают следствие таким количеством информации, что некоторая часть этого наверняка подходит. О том, что по дороге были какие-то нестыковки, никто позднее не помнит. — И если бы не то обстоятельство, что в обоих случаях убийца — одно и то же лицо, а это не подлежит никакому сомнению, я бы предположил, что в случае второго убийства вы имеете дело с подражанием. Слишком уж тут много различий.