– К нам уже приезжали документалисты. Если показать все это в отрыве от контекста, зрелище выходит варварское и иррациональное.

Ботеах прав. Знаю, что впаду в тот же грех. Поскольку я не могу посвятить всю книгу ритуалам ультраортодоксов, капарот будет описан вне контекста.

– А разве в нашей культуре нет других не менее иррациональных вещей? – спрашивает он. – Это иррациональнее ботокса? Или пресуществления?[142]

Разумно: за время моих скорее коротких встреч с хасидами я обнаружил, что они мыслят гораздо рациональнее, чем я думал. Все, с кем я познакомился, по большей части умны и дружелюбны. И они поразительно объективно себя оценивают. Чуть раньше рабби Эпштейн сказал мне, что возил детей в Колониальный Вильямсбург[143]. Кто-то из них спросил: «Люди до сих пор так живут?» И рабби Эпштейн ответил: «Никто не живет как в восемнадцатом веке. Ну, за исключением Краун-Хайтс».

Значит, они не чокнутые. Точнее, большинство из них не чокнутые. Есть и исключения.

А именно: невысокий хасид, который бродит среди кур. На нем сэндвич-панель с большой фотографией раввина Менахем-Мендль Шнеерсона, лидера любавичских хасидов – мощного бруклинского движения.

– Ребе грядет! – говорит он с еврейским акцентом.

– Я думал, ребе Шнеерсон давно умер.

– Ну, мы считаем это смертью, но на самом деле он не умер. Он вернется, и начнется эра Мессии.

Похоже, он напился кошерного Kool-Aid[144].

– И что это значит? Как будет выглядеть эра Мессии?

– Деньги будут расти на деревьях. И одежда тоже. А песок будет как конфеты. Всего будет в достатке, и останется только изучать Тору весь день.

Поразительно подробное описание. Я ожидал туманных обобщений, а не пляжей из Skittles и яблонь со штанами. Что же до занятий, я и так весь день изучаю Библию, поэтому перспектива не самая соблазнительная.

– Вы что-нибудь изучали в жизни, кроме религии? – спрашиваю я.

– Немного математики и естественных наук в детстве, но самые азы. Когда закончу с религией, перейду к другим темам.

Он улыбается.

– Но вы никогда не закончите с религией, да?

– Пока не закончил.

Ох, как же я не люблю такую узость мышления. Она напоминает о моем дальнем родственнике, Виленском Гаоне[145]. Он порицал такой настрой и говорил, что для понимания Библии нужно быть широко образованным и, как гласит Британская энциклопедия, «изучать математику, астрономию, географию, ботанику и зоологию».

Я вновь нахожу рабби Эпштейна. Хватит затягивать. Пора приступить к ритуалу. Плачу десять долларов человеку за столом, и меня направляют к открытому кузову огромной фуры. Он полон клеток с трепещущими курами.

– Одного петушка, – говорит Эпштейн.

По его словам, мужчины берут петушков, женщины курочек, а беременные женщины и тех и других, чтобы учесть все вероятности.

Человек из фуры дает мне петушка – с белыми перьями, красным клювом и очень-очень живого.

– Держите его под крыльями, – говорит Эпштейн.

Он берет петушка и демонстрирует на нем двойной нельсон.

– Ему удобно, совершенно удобно, – заверяет он меня.

Петушок кудахчет. Я поглаживаю его, чтобы успокоить.

И вот какая штука: я знаю, что курица на гриле, которую мне подают в ресторане Boston Market[146], умерла не от естественных причин. Она не заснула вечным сном в курином доме престарелых в окружении близких и внуков-цыплят. Ей тоже перерезали горло. Но доселе современное общество ограждало меня от этого факта.

Я снова смотрю на петушка. Ох! И вдруг с ужасом осознаю: он немного похож на Джаспера – большие глаза, вздернутая голова. Разве что не говорит «Па-па» (или, в нашем случае, «Эй Джей»).

Не надо быть Маймонидом[147], чтобы понять происходящее. Я изображаю Авраама для петушка-Исаака. При этом у меня нет и крохи Авраамовой веры. Я испытываю приступ тошноты и ослабляю захват. Петушок вырывается и припускает по улице. Эпштейн бежит за ним, хватает и возвращает птицу мне. Я снова глажу ее по голове.

– А теперь повертите им сверху.

Это самая странная часть ритуала капарот – надо три раза осторожно описать птицей круг в воздухе.

Эпштейн держит для меня молитвенник, чтобы я мог прочесть: «Это моя замена». Я говорю: «Это мой заместитель, мое искупление. Курица пойдет на смерть, а я буду жить хорошо, долго и мирно». Я надеялся, что почувствую, как грехи вытекают из меня, но не тут-то было. Вырывающийся петушок отвлекает все мое внимание.

Следующая остановка – кошерные мясники. Их трое, они стоят на платформе за прилавком и напоминают очень жестоких аптекарей. На них черные мусорные мешки для защиты от брызг крови. Силы небесные, сколько же крови! Земля залита, на лицах пятна, перчатки намокли. Запах крови так силен, что девушку в очереди, кажется, вот-вот вырвет. Стоит ли устраивать такое в эпоху птичьего гриппа?

Я отдаю петушка мяснику. Он берет его, перекидывает назад, загибает шею и наносит три быстрых удара ножом. Птица мертва – вот и все.

Мясник швыряет моего петушка в перевернутый дорожный конус, где он останется, пока вся кровь не вытечет из тела. Затем он будет ощипан, упакован и отправлен нуждающейся семье где-то в Бруклине.

Меня отпихивают от прилавка. Я все еще в объяснимом для горожанина ступоре: петушок был жив, и вот: три удара ножом – и он мертв. Эпштейн что-то говорит, но я не могу сосредоточиться. Я ошеломлен.