При виде этих беспокойных пальцев Гроза сам начинал почему-то беспокоиться, мысли путались. Он откладывал «Внушение» и принимался бродить по комнатам, бездумно проводя пальцем по корешкам книг на полках или разглядывая картины, висящие на стенах. Все они были написаны покойной женой Викентия Илларионовича и назывались натюрмортами. Это красивое слово, как выяснилось, имело весьма зловещее значение – «мертвая природа», однако ничего зловещего в разнообразных букетах, изображенных на картинах, не было. Совершенно напротив – они действовали на Грозу необыкновенно успокаивающе. Стоило углубиться в их созерцание, как проходила даже злость на Павла, который осмеливался так нагло елозить своими эмалевыми гляделками по Лизе, словно хотел рассмотреть, что там у нее под скромным ситцевым платьем!

Иногда Гроза мечтал выпросить у Викентия Илларионовича хоть один натюрморт, когда они будут уезжать из Сокольников, чтобы повесить его в той комнатушке на Солянке, которую он делил с Павлом.

Как-то раз он зашел в кладовку, заставленную всякой хозяйственной рухлядью, в том числе сломанными мольбертами и неоконченными картинами, чтобы получше рассмотреть одну из них, как вдруг услышал голоса, слабо доносящиеся из-за стены, из-за криво висевшего на гвозде подрамника с натянутым на нем холстом. Гроза безотчетно сдвинул подрамник и сразу гораздо отчетливей услышал, как кто-то возбужденно говорит:

– Даже Максим Горький в «Новой жизни» пишет, что грабят изумительно, артистически. Вот послушайте! – Зашуршала газета, потом снова зазвучал тот же голос: – «Грабят церкви, военные музеи, продают пушки и винтовки, разворовывают интендантские запасы, грабят дворцы бывших великих князей, расхищается все, что можно расхитить, продается все, что можно продать, в Феодосии солдаты даже людьми торгуют: привезли с Кавказа турчанок, армянок, курдок и продают их по двадцать пять рублей за штуку. Это очень «самобытно», и мы можем гордиться – ничего подобного не было даже в эпоху Великой французской революции».

– Да, воистину – издохла совесть! – печально ответил Николай Александрович, и Гроза даже вздрогнул, настолько явственно прозвучал его голос.

Он сообразил, что в стене, отделяющей кладовку Викентия Илларионовича от «кабинета», видимо, есть какая-то щель, и он сейчас слышит разговор Трапезникова с его гостями.

– Однако, господа, – продолжал Николай Александрович, – мы собрались не за тем, чтобы в тысячный раз перемывать кости большевикам, а чтобы сосредоточиться на нашем плане. Я по-прежнему стою за убийство этого антихриста Ленина, поскольку убежден: не будет Ленина – зачахнет вся его свора! Но, кажется, я остаюсь в меньшинстве. Вы по-прежнему делаете ставку на мятеж. Ну что же… я вынужден подчиниться. Сколько времени осталось?

– Все планируется начать двадцать четвертого июня, то есть, извините, шестого июля. Осталась всего неделя… И вы правы, Николай Александрович: вы остаетесь в меньшинстве, – последовал ответ.

– Ну что же, – ответил Трапезников. – Но я, с вашего позволения, господин Салин, все-таки приступлю к работе с Дорой.

– Это еще зачем? – насторожился его собеседник.

– Затем, что я не верю в успех мятежа, – спокойно проговорил Николай Александрович. – Я не верю в успех какого-либо благого дела, в основе которого лежит сакральная жертва. Вернее, такое дело не может называться благим. Вы задумали убийство безвинного человека – этим вы уподобляетесь нашим врагам-большевикам.

– Вы с собой спорите, Николай Александрович! Жалеете безвинного человека, а сами стоите за убийство! – раздался издевательский смешок Салина.

– Не делайте вид, что вы меня не понимаете! – резко возразил Трапезников. – Есть разница между убийством Ленина, вождя и вдохновителя всей этой своры, и принесением в жертву Мирбаха только ради того, чтобы уничтожить Брестский мир и спровоцировать Германию на продолжение войны. Это принесет России новые страдания, неужели вы не понимаете?!

– На все воля Божия, – ответил Салин. – Лучше скажите: вы с нами или против нас?

– Я дал клятву и, значит, сделаю все, что в моих силах, для поддержки вашего плана, однако не сомневаюсь: вы обречены на провал. И вы, лично вы, тоже обречены. Предупреждаю вас, Станислав Прокопьевич, – на вашей руке появился знак близкой смерти. Вы должны одуматься, остановиться!

Голос Трапезникова сорвался.

– Вы мне еще про facies Hippocratica[47] расскажите, – презрительно хохотнул тот, кого назвали Салиным. – Вы просто старая кликуша, Трапезников, вы утратили хватку. Вы слишком верите в свои оккультные силы! Я же верю в силу оружия и пропаганды. Огнем, мечом и словом мы своего достигнем! А вы тешитесь иллюзиями. Дора почти слепая. Она не способна попасть в цель! Вы это понимаете?

– Я ей помогу, – сказал Николай Александрович. – У нее есть главное – готовность совершить великое дело.

– И погибнуть при этом, верно? – ухмыльнулся его собеседник. – Так что без сакральной жертвы и здесь не обойдется. Вы себя окончательно запутали! Ну, засим прощайте, Николай Александрович!

Раздались удаляющиеся шаги.

– Больше мы его не увидим, – обреченно проговорил Трапезников. – Он ушел на смерть… Ну что же, это его выбор. Пожалуйста, привезите в следующий раз сюда Дору!

– Хорошо, конечно, как скажете, – ответил тот самый голос, который читал статью Горького. Теперь, однако, он звучал испуганно…

– Гроза, ты где?

Он оглянулся, вздрогнув. В дверях стояла Лиза с книжкой в руках.

– Что ты здесь делаешь?

Гроза так и вспыхнул. Если сейчас возобновится разговор за стеной, Лиза поймет, что он подслушивал ее отца! А если до Николая Александровича донесутся их голоса?!

Он быстро поправил подрамник на стене, буквально вытолкал Лизу из кладовки и закрыл за собой дверь.

– Ты что? Да ты что? – засмеялась она. – Ну скажи, что ты там делал?

– Картину смотрел, – буркнул Гроза.

– Врешь! Мечтал? О чем? Или о ком? Конечно, как всегда, о Марианне?

Голос Лизы стал презрительным.

– Вот дурочка, – растерянно пробормотал Гроза. – Да и в мыслях не было.

Он не врал. Марианна, которая мчалась на своем велосипеде, счастливая, хохочущая, сопровождаемая черным автомобилем с комиссарами, вылетела из его сердца почти в то же мгновение, когда скрылась за углом. А с тех пор как приснился тот сон, Гроза не переставал размышлять о том, что его жизнь и смерть будут связаны с Лизой. Мысли об этом и восхищали, и смущали, и пугали его.

– Если хочешь знать, я думал о…

Ах, какой надеждой вспыхнули ее зеленые глаза!