Все выпустили пар и успокоились. Экипаж тронулся с места. Жил Присыпко в двух минутах езды от Коромкина в большом двухэтажном доме. Сооружение было вполне генеральское, с пилястрами, портиком и прочими атрибутами классицизма. Единственное, что его портило, — это кое-где осыпавшаяся штукатурка, под которой были видны обитые дранью бревна. Одна ко эти огрехи я заметил позже, а пока мы въехали в широко открытые ворота и остановились у высокого каменного крыльца.

Кучер кубарем скатился с облучка и кинулся помогать хозяину спуститься с коляски. Я сошел сам на другую ее сторону.

— Прошу-с, — сказал князь и уступил мне дорогу. Я поднялся на роскошное крыльцо и, не задерживаясь, вошел через распахнувшиеся двери в дом. Генерал, пыхтя, следовал за мной.

В просторных сенях он обогнал меня и бросился вперед, указывая дорогу. Судя по всему, когда он хотел, то мог быть любезным.

Мы вошли в высокую двухсветную залу с вощеным паркетным полом. На стенах висели довольно недурные итальянские пейзажи, а под потолком — огромная хрустальная люстра. Стены были декорированы шелковыми обоями, лепнина сияла свежим покрытием. Похоже было на то, что хозяин действительно не нуждается в средствах.

Из залы мы прошли в гостиную с витиеватыми, вычурными «мебелями», обитыми золотистым атласом. Обстановка была новой и, несомненно, привезена из Европы.

— Не изволите ли присесть, — предложил хозяин светским голосом.

Я изволил и сел на красивое канапе.

— Моя супруга… Анна Сергеевна… — генерал тяжело вздохнул и откашлялся. — Она… да вот сами изволите слышать…

Действительно, из глубины дома слышались какие-то странные крики, перемежающиеся смехом. Потом послышались истерические рыдания.

— Это плачет ваша жена? — уточнил я.

— Точно так-с.

— Проводите.

Генерал торопливо пересек гостиную и повел меня в глубь дома.

Чем ближе мы подходили, тем явственнее было слышно, что у генеральши сильнейшая истерика. У двери, за которой все и происходило, генерал остановился, постоял несколько секунд, переминаясь с ноги на нory, перекрестился и робко вошел в комнату. Я последовал за ним. Мы попали в спальню, выполненную в розовых тонах.

По огромной резного дерева кровати с альковом из розового тюля каталась молодая женщина. Две девушки в ярких сарафанах стояли у стен с испуганными лицами.

— Душенька, — осипшим, подхалимским голосом сказал князь, — я привез к тебе доктора.

— Вон! — визгливым голосом закричала «душенька» и спряталась в подушки, откуда послышались приглушенные рыдания и угрозы убить «проклятого Винера».

Относительно моего конкурента Винера я был с ней полностью согласен. Генерал начал трусливо оглядываться, по-моему, мечтая только об одном: оказаться где-нибудь подальше.

— Душенька, — опять заюлил он, — послушай меня…

Княгиня пронзительно завизжала на одной ноте и села в кровати. Я стоял прямо перед ней в своем парчовом наряде и турецкой феске. От удивления женщина сбилась с крика и задала мужу вопрос:

— А где Винер?

— Нет Винера, — поспешил успокоить ее муж, — я пригласил тебе другого доктора из Петербурга.

Насчет Петербурга князь хватил лишку, но я не стал его поправлять, с любопытством разглядывая зареванное существо. Наши взоры встретились, в глазах молодой особы мелькнула паника, и она опять зарыдала, упав лицом в подушки.

— Не хочу, не хочу, не хочу, — кричала она сквозь слезы.

Мне впервые в жизни приходилось наблюдать настоящую истерику. Даже драгоценная мамочка Лады не позволяла себе такого взрыва чувств. Судя по разнице в возрасте супругов и манерам мужа, третьим в их альянсе был дедушка Зигмунд Фрейд.

— Вам придется оставить нас одних, и прошу без моего разрешения сюда не входить, — сухо распорядился я.

Генерал закивал и попятился из комнаты, с облегчением оставляя любимую супругу. За ним выскочили служанки. Я прошелся по комнате, разглядывая будущую «антикварную» обстановку, пока она еще не постарела на двести лет. Очень интересен был туалетный столик. Такого витиеватого барокко (или рококо?) мне не доводилось видеть даже в музеях. Столик оказался заставлен скляночками и флакончиками экзотичной формы. Я открыл один из них и понюхал посредственные духи. Видимо, революция во Франции ударила не только по своей аристократии…

Между тем рыдания не прекращались, но становились менее выразительными.

Я еще подождал, не приставая к генеральше с уговорами успокоиться, и они перешли во всхлипывания. Юная дама лежала ничком, уткнувшись лицом в подушки. Она была в неглиже, то бишь одета в одно белье: длинные шелковые панталончики, отделанные кружевами, и кружевную короткую рубашку из тонкого непрозрачного полотна, так что голыми оставались только руки и пятки. У княгини были русые растрепанные волосы и очень симпатичная фигурка с пухлой попкой.

Когда наконец прекратились всхлипывания, я поинтересовался:

— Хотите воды?

— А вы, правда, приехали из Петербурга? — спросила она и повернулась на спину

— Скорее, из Москвы.

— У нас здесь такая скука, — жалобно сказала княгиня и снова собралась заплакать.

У нее было миловидное простенькое личико с пухлыми губами и голубенькими глазками. Княгиню не портил даже зареванный фейс.

— Знаете что, — предложил я, с театральным восхищением глядя на нее, — давайте умоемся, приведем себя в порядок, а потом поболтаем, а то распухший носик нам не идет.

— Так вы, что, лечить меня не будете? — поинтересовалась княгиня, раздумав плакать.

— Если вы захотите, то я вас с удовольствием осмотрю и обследую, — сказал я весьма игривым, многообещающим тоном и выразительно на нее посмотрел.

Княгиня хихикнула и кокетливо посмотрела на меня. Я позвал ее камеристок и велел помочь барыне умыться. Пока генеральшу приводили в порядок, я присоединился к ожидающему за порогом мужу.

— Ну, что, доктор? — с тревогой спросил генерал,

— Еще не знаю, требуется тщательный осмотр. Надеюсь, что смогу помочь.

— Ох, дай-то Бог. Я уже не знаю, что делать. С ней почти каждый день такие припадки.

— После осмотра мы все обсудим, — бодрым тоном пообещал я.

Мы довольно долго проговорили с князем, пока дворовые девушки возились с хозяйкой, пожелавшей предстать передо мной во всем своем блеске.

Бедный старый муж, без памяти влюбленный в юную жену, не знал, что ему делать с ее расстроенными нервами. Ему не нравилось жить в столице, а жена совершенно не выносила провинциальной жизни. Редкие истерики, которые она закатывала в Петербурге, стали регулярными и многочасовыми, как только они приехали в Троицк. Обстоятельства не позволяли генералу вернуться в столицу (я заподозрил, что немилость императора), и жизнь для него превратилась в сущий ад.