— Нет. Вы — Писатель Писем. Вы знаете, что делаете. Просто отошлите его.

Я вернулся к себе, порылся в столе, нашел ручку, конверт и рулончик марок. Подписав письмо вымышленным именем, я написал на конверте адрес, запечатал и прилепил марку. Генри ждал меня в коридоре.

— Здесь где-нибудь есть почтовый ящик?

Генри ухмыльнулся. Как мне показалось, в его глазах заиграли насмешливые огоньки.

— В конце коридора. Идемте, я провожу.

Мы вышли в просторный коридор.

— Туалет, — объявил Генри, указывая на очередную дверь.

В конце коридора он остановился, и только тут я обратил внимание на нечто, очень похожее на церковный алтарь. Барельеф из писчих перьев и свитков, ручек и листов бумаги, пишущих машинок и принтеров образовывал арку в квадратном пространстве стены, но издали резьба, совпадавшая по цвету со стенами и потолком, была незаметна. Дорожка резных конвертов вела к отверстию в центре стены — щели почтового ящика, окаймленной металлом, похожим на чистое золото.

— Вот сюда мы бросаем наши письма, — почтительно произнес Генри, с благоговением коснувшись пальцем щели.

Я прекрасно понимал его чувства. И я много раз с благоговением смотрел на почтовые ящики, как на отдельно стоящие синие, словно часовые, возвышавшиеся на перекрестках, так и на маленькие прямоугольные щели в стене почтового отделения, ведущие прямо к сортировочным машинам. Таким, как мы, почтовые ящики служили талисманами, магическими порталами, сквозь которые наши творения отправлялись к пунктам назначения.

Я бросил свой конверт в щель, и он провалился совершенно бесшумно, без громкого хлопка о дно ящика, обычно сопровождающего приземление первого за день конверта. Мое письмо мягко коснулось предыдущей корреспонденции.

Генри ласково потрепал меня по плечу, явно понимая мои чувства. И опять от сознания нашего духовного родства по моему телу разлилось приятное тепло.

— Вам здесь понравится, — сказал Генри. — Вы прекрасно приспособитесь.

2

Я завел новых друзей.

Не сразу, потому что в первые несколько недель у меня не было такой возможности. Я, естественно, встречался с сотрудниками в вестибюле или на автостоянке, поднимался с ними в лифте и всегда выдавливал улыбку, кивал или здоровался, но по большей части проходил прямо в свой кабинет, сочинял письма, а после работы сразу ехал домой. Мне нравился Генри Шварц, мы отлично ладили, и мы оба были Писателями Писем. Я понимал, что его положение мало отличается от моего и всех других служащих, но мы не стали и не могли стать друзьями. Он был моим начальником, и, если бы ему предстояло выбирать, он выбрал бы фирму, которой явно был фанатично предан.

А я особой преданности к фирме не испытывал.

Не поймите меня неправильно. В профессиональном отношении я не мог бы быть счастливее, и если бы удалось вернуть Викки и Эрика, то считал бы свою жизнь идеальной.

Только моя новая работа была слишком хороша, если в этом «слишком» был какой-то смысл. И как я ни любил ее, как в ней ни нуждался, в глубине души я ощущал какую-то неправильность. Похожие чувства у меня возникали в детстве после Хеллоуина. На праздник я, как принято, ходил по соседям и выпрашивал угощение, угрожая какой-нибудь проделкой и приговаривая «кошелек или жизнь», а весь следующий день, первого ноября, ел конфеты, собранные накануне. «Марс» на завтрак, «Милки уэй» на обед, «Сникерс» на ужин, «Баттерфингер» — в любой момент. Настоящий свинячий рай. Правда, более разумный и ответственный внутренний голос напоминал, что неплохо бы уравновесить весь этот сахар нормальной едой: хлебом или фруктами, мясом или овощами.

А через несколько месяцев, при очередном визите к стоматологу, приходилось ставить как минимум еще одну пломбу.

Вот о чем я вспоминал.

Все было здорово. Мне очень нравилось.

Но я знал, что это неправильно.

И другие знали.

Постепенно недовольные проявили себя. На третьем этаже я нашел то ли кафетерий, то ли буфет для сотрудников с такой изысканной кухней, что его вполне можно было назвать рестораном. Там я впервые и встретил Стэна Шапиро. Стэн был старше меня и работал здесь еще со времен Рейгана, обрушиваясь со злобной критикой на каждого успешного президента. Темой всех его писем была космическая программа. Он обожал свою работу и верил всему им написанному, однако в какой-то момент у него возникло непоколебимое убеждение в том, что его письма не достигают адресата, что его заставляют думать, будто он пишет письма президенту, дабы успокоить и лишить возможности на самом деле писать письма президенту.

Все это я знал уже через полчаса после знакомства, а к концу нашего совместного ленча, примерно час спустя, мне казалось, что мы знакомы целую вечность. Стэн, эксцентричный, циничный и озлобленный, очень мне понравился.

Через несколько дней в том же кафетерии Стэн познакомил меня с Элен Дикерсон и Фишером Коксом. И Элен, и Фишер работали здесь сравнительно недавно, всего несколько лет. У них был роман, последние полгода они жили вместе, хотя раньше у нее был муж, а у него — жена. Письмотворчество разрушило старые связи, а здесь эту пару свели тоска, удобство и отчаяние. Оба они с готовностью признали, что, если бы представилась возможность, моментально воссоединились бы с прежними супругами.

Я подумал о Викки, подумал об Эрике.

— Странно, — сказал Фишер. — Эта фирма создана специально для нас, и она великолепна. Как будто мы сами ее придумали. Все здесь крутится вокруг писем — центра наших жизней. Однако… — Он покачал головой. — Иногда этого недостаточно, не так ли?

Я, как и все остальные, прекрасно его понимал. В тот вечер мы собрались у Стэна и всю ночь провели в разговорах. Конечно, мы слишком много выпили и слишком разоткровенничались, зато очень быстро сблизились.

Несмотря на одолевавшие нас сомнения, несмотря на высказанные тревоги и невысказанный страх, мы все любили свою работу. А как же иначе? Наши телевизоры принимали программы со всего света, мы располагали роскошной фильмотекой и имели доступ ко всем печатным изданиям в мире. Более тесной связи с текущими событиями и представить было невозможно. Своими письмами мы диктовали тенденции в моде, музыке, литературе, архитектуре, искусстве. Мы раскачивали политические качели, поскольку в письмах-инструкциях нам приказывали писать противоречивые жалобы и предложения, чтобы добиваться совершенно противоположных результатов. Мы обсуждали наши творения, написанные как по собственной инициативе, так и по указаниям свыше, но мы не имели никакого представления о том, чем занимаются другие, и уж тем более «разработчики», как называл их Стэн. Я ни разу не встретил ни одного гостя с той первой вечеринки, но я знал, что они где-то рядом, и часто спрашивал себя, что пишут они и противоречит ли их работа моей собственной.

— Вы были здесь врагом номер один, — сказал мне тогда Эрнест.

— Вы очень могущественны, — признал Джеймс.