могу спать спокойно, потому что мы теперь можем в любой день вернуться обратно. В любой день! Правда, папа?

Кайвон слегка нахмурился, как делал каждый раз, когда Хуман отпускал одну из своих шпилек, желая поддеть отца.

– То есть ты хочешь сказать, что это… – Парвиз показал на экран телевизора, – …это и есть та культура, которой ты призываешь нас гордиться? Лично мне кажется, что гордиться здесь нечем. И я не горжусь.

Его рука остановилась на полпути к миске с фисташками, и Дария замерла, слегка склонив голову набок и согнув локти, отчего сразу стала похожа на один из своих портновских манекенов.

Мина затаила дыхание.

Кайвон снова покачал головой.

А Парвиз, действуя с быстротой солдата, получившего приказ командира, уже ринулся к журнальному столику и, схватив оттуда пять или шесть толстых книг, принялся листать их с лихорадочной быстротой. Мина знала – он ищет там новые примеры замечательных достижений Персидской империи. Кайвон тоже поднялся, чтобы помочь отцу, и Хуман с обреченным видом потер лицо рукой. И он, и все остальные прекрасно знали, что сейчас им предстоит выслушать очередную лекцию о тысячелетней истории Ирана и о бесценном наследии многих поколений предков, которыми им надлежит гордиться.

Дария тихо вышла из комнаты, но почти сразу вернулась и встала в дверях, держа под мышкой какую-то книгу. У нее был такой вид, словно она только что вышла из спальни, где коротала прекрасный летний вечер за чтением.

Эту книгу Мина узнала бы из тысячи других. У нее был голубой кожаный переплет с золотым тиснением вязью и зеленой шелковой закладкой ляссе. В последний раз она видела эту книгу в руках у Меймени, которая, сидя рядом с ней на красно-коричневых бархатных подушках, читала ей из этой книги стихи персидских поэтов. Воспоминание было таким отчетливым, что у Мины ослабели ноги. Словно наяву она ощутила мягкое прикосновение бабушкиного плеча к своей голове, почувствовала аромат чая, доносящийся из фарфорового чайника на самоваре, услышала бабушкин голос. В один миг гостиная в Квинсе исчезла вместе с журнальным столиком и телевизором, и Мина снова очутилась в хорошо ей знакомом доме, где вреза́лась в локти вышивка на подушках, а с улицы доносился вечерний призыв к намазу. Меймени читала стихи громко, уверенно, с гордостью, и Мина, вслушиваясь в звуки ее голоса, чувствовала, как в желудке переваривается густой бабушкин аш. Да, все это было в ее жизни когда-то… Было и ушло.

Словно желая физически вернуться в те времена, Мина сползла с дивана на ковер и легла на бок, скорчившись в позе младенца. Ее трясло, но она старалась, чтобы этого никто не заметил. Впрочем, Кайвон, Хуман и Парвиз все еще стояли возле журнального столика, перебирая книги.

– Все это когда-то принадлежало Персии, – говорил отец, постукивая согнутым пальцем по странице, на которой, по-видимому, была напечатана старинная карта. – Посмотрите – отсюда и досюда!..

Хуман помалкивал.

– Взять хотя бы почту! В наши дни почтой пользуются буквально все, а кто ее изобрел? Древние персы, вот кто! – Парвиз хлопнул по книге ладонью. – Вот какими были наши предки! – (Мина услышала шелест страниц.) – А кто описал свойства алкоголя? Кто составил звездные карты? Тоже персы! Помните об этом, потому что вы – их наследники и не должны уподобляться вот этим… – Он обличающим жестом показал на телевизор, словно перед ним была куча навоза. По телевизору как раз передавали рекламу. Мине не нужно было поворачиваться, чтобы узнать этот ролик: в нем молодые девушки в мини-юбках и шортиках танцевали под веселую музычку и пели куплеты о том, что, после того как они полностью удалили волосы на ногах, ничто не мешает им щеголять в короткой одежде.

Парвиз взглянул на экран и осекся.

– Пардон, я не это имел в виду. Я имел в виду тех, кто верит всему, о чем вещают с экранов комментаторы и журналисты. Зачеркнуть достижения нашей цивилизации, отменить нашу историю не удастся никому! Телевизионные боссы это отлично знают, но все равно стараются изобразить нас твердолобыми фанатиками, реакционерами и террористами. Это политика. Да, среди нас есть и реакционеры, как есть они в каждой стране, в каждой нации, но в новостях показывают исключительно их. Почему я ни разу не видел репортажа о нормальных гражданах, которых в Иране большинство? Почему никто никогда не рассказывает о…

Мина продолжала лежать на ковре в прежней позе. Теперь она думала о том, что если что-то и могло вернуть им Меймени – если не ее саму, то, по крайней мере, ее дух, ощущение ее незримого присутствия, – то это была только эта книга в голубом переплете. Ах, если бы только она не попросила бабушку купить ей еще гранатов!.. При мысли об этом Мину бросило в жар, а по щекам потекли горько-соленые слезы. Парвиз продолжал что-то бубнить над самой ее головой (Ах, древняя цивилизация!.. Ах, империя!..), но она снова и снова вспоминала ужасную смерть Меймени и оплакивала свою потерю. Неожиданно ей пришло в голову, что если бы она не лежала на боку, ее поза (ладони прижаты к лицу, а колени – к животу) была бы точь-в-точь такой, в какой бабушка каждый вечер молилась. При мысли об этом слезы с новой силой хлынули из ее глаз. Всех этих лет как не бывало, и Мина снова со всей остротой испытала ту скорбь, горечь и тоску, которые она отодвинула на задворки сознания в тот самый момент, когда впервые зашнуровала на ногах новенькие американские кроссовки, когда сунула в рот подаренную Мишель пластинку жевательной резинки, когда впервые прошла под дождем из желтых лепестков. Сейчас Мине стало совершенно ясно, что эта скорбь останется с ней навсегда. Когда-то у нее была бабушка, была большая семья и подруги, был дом, где она жила своей особенной, непохожей на нынешнюю жизнью, а теперь все это растаяло, растворилось в воздухе, исчезло.

Словно откуда-то издалека послышалась громкая рок-музыка. Это снова был телевизор, источник постоянного и бессмысленного шума. Сквозь щели между пальцами Мина видела ноги отца и братьев (все трое были в одинаковых носках), которые продолжали обсуждать телевизионные новости и древние великие династии. Именно в этот момент она поняла – никуда они не вернутся. Никогда. А это значит, что страны, о которой Дэн, Том и Питер говорили с такой восхитительной непринужденностью, с такой непредвзятостью и якобы профессиональной отстраненностью, все равно что не существует. По крайней мере – для нее. Все кончено.

И слезы снова заструились по ее щеке и по