Потом ей на спину легла чья-то теплая рука, и Мина почувствовала совсем рядом присутствие матери. Дария опустилась рядом с ней на колени, наклонилась низко-низко, и Мина подумала, что и она тоже вольно или невольно повторила позу, которую Меймени принимала во время молитвы.

На протяжении почти минуты мать и дочь оставались недвижимы. Книга в голубом переплете лежала между ними на ковре. Парвиз все еще читал свою лекцию, но Мина не слушала. Протянув руку, она крепко сжала пальцы Дарии в своих.

25. Страхи и фейерверки

Мина вошла в кухню как раз в тот момент, когда Дария собиралась положить в маринад сосиски.

– Что ты делаешь, мама?! Это же хот-доги!

– Ну и что? Когда готовят мясо на гриле, его обязательно маринуют, тебе ли этого не знать, – возразила Дария, но Мина удержала ее руку.

– Здесь это делается по-другому, – сказала она.

– Оливковое масло, лимонный сок, соль, перец, резаный лук и шафран… Мариновать не менее шести часов. Вот увидишь, твои хот-доги станут намного вкуснее.

– Нет. – Мина решительно убрала шафран в шкаф. В последнее время Дария явно злоупотребляла этой традиционной пряностью, к тому же жареные сосиски предназначались для пикника в честь Четвертого июля[26], и готовить их следовало по-американски. Хакими, владельцы иранского магазинчика в Рего-парке, составили для них целый список традиционных праздничных блюд, куда входили сосиски хот-доги, цыплята, гамбургеры и вареные кукурузные початки с маслом. Цыплят Дария таки успела положить в маринад, приготовленный по рецепту, вывезенному из той, другой страны. Кукурузу она собиралась обжаривать на гриле, пока ее зерна не покоричневеют, после чего – окунуть в соленую воду (именно так готовили в Иране настоящий балал). Даже фарш для гамбургеров она сделала из собственноручно маринованной говядины. Мина, однако, считала, что свое первое Четвертое июля – День независимости! – они должны отпраздновать в соответствии с американскими традициями, чтобы выразить тем самым свою признательность стране, которая их приютила. В самом деле, все они были живы, здоровы и обрели свободу. Чего же им еще желать?

«Фейерверки! – сказал им мистер Хакими. – Такого вы еще никогда не видели!»

И Мина стала с нетерпением ждать, когда же настанет Четвертое июля.

Зрелище действительно оказалось впечатляющим. Вспыхивающие в небе сверкающие бриллианты ракет дополняли красоту теплого летнего вечера. Калейдоскоп цветов, волшебство красок, яркие огни, которые, вспыхивая, разлетались в разные стороны, мерцали и медленно гасли, заставляли Мину спрашивать себя, действительно ли все это происходит с ней. Это лето, кстати, было третьим временем года, которое они провели в Америке, а Парвиз еще в самом начале говорил: чтобы чувствовать себя на новом месте как дома, нужно прожить в нем год – все четыре сезона. Что ж, три они прожили, а стало быть, три четверти пути осталось позади.

Июль выдался очень жарким и влажным. От этого начинали скручиваться по краям листья на живых изгородях, бумага в ее альбоме для эскизов разбухла, напитавшись влагой, пропали куда-то оглушенные жарой паучки и другие мелкие насекомые. Нью-Йорк поджаривался, словно котлета в духовке, он шкворчал и шипел, и даже асфальт на его улицах размягчился и слегка продавливался под ногами. Мина и братья то и дело вытирали вспотевшие лбы платками, обмахивались газетами или журналами и постоянно поливали себя купленными в аптеках дезодорантами, словно это могло спасти их от того, чтобы пропечься насквозь подобно тем сосискам (немаринованным), которые они ели на пикнике в честь Четвертого июля. Их волосы выгорели, а кожа загрубела под лучами безжалостного солнца, которое проникало буквально повсюду.

Всю зиму и весну (сезоны номер один и два) Мина старалась как можно реже бывать в химчистке, где работала мать, но теперь, в середине третьего времени года, химчистка сама нашла ее. Обжигающе-горячий воздух, изнуряющая жара, невозможность нормально дышать – теперь так было повсюду. Выйти из квартиры было все равно что переступить порог «Химчистки Вонг». А каково приходится сейчас Дарие, нередко спрашивала себя Мина. Каждый день мать покидала горячее и влажное нутро химчистки и оказывалась в таком же горячем и влажном мире, в котором негде было укрыться от всепроникающей жары.

Единственным, на что они надеялись, был кондиционер. Парвиз намекнул, что в ближайшее время они, возможно, смогут его купить. Так обстояли теперь их дела: того, что зарабатывали Парвиз и Дария, едва хватало на еду, одежду и оплату жилья. Раньше денег у них хватало, сейчас же приходилось работать и копить доллары, чтобы купить что-то необходимое, чаще всего – подержанное. «Не парься, Мина, – сказал сестре Хуман, который очень быстро усваивал американские разговорные словечки и обороты. – Держись курса и не крякай».

И она не крякала, так как прекрасно понимала: на нью-йоркских деревьях кондиционеры не растут, однако «не париться» было довольно трудно. По ночам ее ночная рубашка промокала от пота, простыни неприятно липли к коже, а если ей и удавалось заснуть, снились Мине по большей части кошмары, свободно просачивавшиеся в едва успевший перестроиться по американскому образцу мозг.

Самым страшным – и самым часто повторявшимся – был сюжет, в котором нью-йоркская полиция гонялась за одиннадцатилетней школьницей, чтобы заключить ее в тюрьму за то, что она не покрыла голову хиджабом в соответствии с исламской традицией.

Обычно сон начинался так: вот Мина стоит у стены их дома, подбрасывает маленький синий резиновый мячик, держит в руках сетку с апельсинами или жует жвачку, время от времени выдувая изо рта большой розовый пузырь, который звонко лопается. Внезапно позади нее раздаются шаги – тяжелые, гулкие шаги, которые приближаются. Она оборачивается и видит нью-йоркского полицейского – обыкновенного нью-йоркского полицейского. Он чисто выбрит, широкоплеч и румян, и в его лице нет ничего зловещего, но Мина все равно ощущает первый приступ паники, которая поднимается от кончиков пальцев на ногах, ползет все выше и выше по лодыжкам и бедрам. Желудок словно наполняется холодной грязной водой, сердце стучит все громче. Полицейский приближается, но ее ноги словно приросли к земле, и она не в силах сдвинуться с места. Вот он уже совсем рядом, он наклоняется к ней… Его лицо, которое только что было румяным, чисто выбритым, на глазах обрастает черной как смоль бородой, запавшие глаза сверкают как угли, тонкие губы кривятся в зловещей, торжествующей ухмылке. Теперь это уже не нью-йоркский полицейский, а басидж, революционный гвардеец – непреклонный, фанатичный человек в тяжелых армейских ботинках, который ненавидит каждую прядь волос на ее непокрытой голове и считает греховными и бесстыдными ее