Утром в Прудки нагрянули два грузовика с десятью жандармами и офицером. За ними скакали четверо всадников. Трое – в казачьих папахах, с короткими немецкими винтовками. Четвёртый – в полицейской форме, в чёрной суконной шинели. Четвёртым был Кузьма Новиков.

Машины остановились возле школы. Жандармы спрыгнули с кузова и начали греться возле работающих моторов. Другие тут же забежали за угол школы и, смеясь и с любопытством оглядывая незнакомую местность, начали мочиться в сугроб.

Офицер что-то коротко сказал полицейским, и те, пришпорив лошадей, мигом поскакали по улице. На ходу разделились. Командовал полицаями бородатый казак в чёрной папахе и в таком же чёрном полушубке.

Кузьме велено было срочно доставить в школу старосту с ключами и провизией для господина офицера.

К обеду немцы и казаки загрузили тёплыми вещами кузов одной из машин. На другую затащили туши двух зарезанных, опаленных и разделанных свиней. От них хорошо, вкусно пахло свежениной. Туда же, на новые холщовые простыни, видать, выхваченные под руку из чьего-то сундука, кинули несколько бараньих туш.

Пётр Фёдорович, осунувшийся, постаревший до крайности, сидел на стуле напротив пожилого офицера и, не пряча своей тоски, посматривал в окно, где хлопотали жандармы и казаки. Много чего повидал на своём веку Пётр Фёдорович. Всякую власть знал. И немецкую тоже. В 1915 году, в феврале месяце, он, солдат 2-го корпуса арьергарда 10-й русской армии, пошёл в свою последнюю атаку, на прорыв. Их, остатки окружённого корпуса, около десяти тысяч штыков, выстроили сомкнутыми колоннами. Патронов и снарядов уже не было. Оглодали. Делать нечего. Офицеры, белая кость, командиры полков и батальонов, впереди. Помолились и пошли. Рядом разорвался тяжёлый снаряд, и очнулся солдат Пётр Бороницын уже в плену на грязной соломе. Почти два года он работал то на маслобойне, то в конюшне, то во фруктовом саду в большом поместье в Восточной Пруссии. Поместьем тем владел генерал, говорили, что тот самый, который и расстрелял из тяжёлых орудий их атаку. Там, работая с немцами, научился понимать их язык. И теперь, угощая пожилого жандарма самогоном и салом, он изредка переговаривался с ним. Офицер спрашивал, а он отвечал. Немец, захмелев, довольный и, казалось, добродушный, внимательно слушал его, усмехаясь, терпеливо поправлял некоторые слова и обороты.

– Герр официр, – говорил Пётр Фёдорович и кивал в окно. – Зи ист нихьт зольдаттен.

Но немец наливал из бутылки рюмку за рюмкой, опрокидывал в рот, кусал мороженое сало, щурился и кивал старосте:

– Гут, гут… Ихь тринке гэрн шамгонн.

Кто ж его не любит, думал Пётр Фёдорович, вспоминая себя то пленным, то солдатом 2-го корпуса, которому снова надо выходить из окружения, то идущим на прорыв с винтовкой в руках. Он покосился на жандарма, когда тот шумно влил в рот очередную рюмку: вот свинья, пьёт-жрёт один, ну ладно со мною, с русским, брезгует выпить, но тогда хотя бы кого-то из своих пригласил, за компанию. Нет, ему и одному хорошо. Вот чем немец от русского отличается, негодовал на жандарма Пётр Фёдорович. Русский, будь он даже горьким пьяницей, самым распоследним, а за стол один не сядет! А зятьков-то, видать, стрелять будут…

Шестерых примаков из окруженцев, которых казаки и жандармы собрали по дворам, выстроили у стены школьной конюшни и выставили возле них часового.

– Не все, – скрипел зубами Кузьма Новиков, но ни старшему полицейскому Матвийчуку, ни немецкому офицеру, который всё это время сидел, запершись в натопленной учительской и о чём-то договаривался со старостой, сказать об этом не решался. Ни сразу, ни потом. Побаивался.

Начнут дознаваться, думал Кузьма, с трудом передвигая мозгами после вчерашней пьянки, и докопаются, что вчера, когда я приезжал к старосте, чтобы организовать сбор тёплых вещей, ляпнул после третьей или седьмой, что одновременно будет произведена облава на зятьков. Эх, непрост ты, Пётр Фёдорович, как кажешься. Вот я тебя и проверил… Но приступать к нему сейчас нельзя, соображал своё Кузьма. Зине можно навредить. Хорошо, что никто, кроме него, не знает, сколько в Прудках до вчерашнего дня было зятьков. Где ж они попрятались? Неужто в лес ушли? В лес – это уже последнее. Это значит, что они, все, прудковские, и зятьки тоже, его, Кузьму, законную власть и силу, в медный грош не ставят. Тут надо меры принимать. Разбираться досконально. Но Матвийчуку говорить об этом не надо. Пойдёт по дворам, нахальничать над молодками начнёт. Тут надо дело тонко обделать. И придавить зятьков разом. И зятьков, и все Прудки. Чтобы впредь издали кланялись. А не по оврагам прятались. Этак подумать, у них, может, и винтовки имеются… В лес-то, может, и не ушли. Тут где-нибудь схоронились. Но если сами схоронились, то и оружие могут прятать. А зачем им хорониться? Значит, есть какой-то свой умысел. От последней мысли Кузьме сразу захотелось пить. Он схватил горсть снега, сунул в рот. Надо с самим Щербаковым переговорить, с командиром казачьей сотни. Но Щербакову, может, знать про всё ненадобно. Оплошал-то, куда ни гни, он сам, Кузьма Новиков, которому поручены Прудки. Щербаков учинит дознание. Выяснит, что он, Кузьма, плохо исполнял порученное, увлёкся девкой. И отстранят его от Прудков. Нет, тут всё продумать надо наперёд. Помельче брода поискать…

– Вси? – спросил Матвийчук, ничего особенно не вкладывая в свой вопрос.

И Кузьма так же спокойно ответил:

– По-моему, все, – и весело, как считают в гурту коров или баранов, пересчитал согнанных к школе бойцов.

– Ну, шо с цим будэм робыты? – спросил Матвийчука другой казак.

– Та жидив постреляемо и – дворушки, – смеясь, ответил Матвийчук.

Казаки были довольны. Одна свиная туша и одна баранья предназначалась для их сотни. Кузьма тоже удовлетворённо заглядывал в кузов. Он знал, что атаман Щербаков за такой подарок выразит ему персональную благодарность перед строем и, может быть, наградит какой-нибудь побрякушкой из своей казны.

– Среди них нет жидов.

Кузьме не хотелось стрельбы. Пусть в Прудках всё будет тихо. Пётр Фёдорович будет сговорчивее, когда узнает, что в соседних деревнях примаков постреляли, а у них никого не тронули. Пусть и Зина знает, и её строптивая сеструха, что Кузьма человек добрый и что в новой власти он не последний человек, раз смог уладить дело без стрельбы. Зятьки-то хоть и недолго тут пожили, но Прудкам, а точнее прудковским бабам, уже не чужие. А некоторым даже роднее родных. Кто-то ж и по ним будет слёзы лить и проклинать виноватых, если дойдёт дело до крайности. Такое надо понимать. И он, Кузьма Семёнович Новиков, это хорошо понимает.

– Господину Штрекенбаху виднее, хто тут жид, а хто ни. По мни – хоть всих пид пулемёт.

Вот это Кузьма за Матвийчуком знал. Именно Матвийчук согласился лечь за пулемёт, когда в Шилове господин Штрекенбах приказал собрать вот так же всех приставших. Собрали около двадцати человек. Выстроили. Штрекенбах через переводчика предложил добровольцам переходить на службу в германскую армию. Казачью сотню тогда только-только начали формировать. Но добровольцев не оказалось. И Штрекенбах приказал командиру сотни поручику Щербакову расстрелять из пулемёта всех. Щербакову надо было искать среди своих добровольца. Или стрелять самому. Кузьма Новиков тогда стоял возле Щербакова. Тот взглянул на него, и Кузьма отвернулся. Стрелять он не хотел. Не хотел стрелять и поручик. Кузьма слышал, как он скрипел зубами и матерился. И тогда вызвался Матвийчук: