Как-то раз парень показал ей фотографию отеля, в котором работал ее отец. Иван назвал его по имени, а потом вручил ей мобильный телефон и велел отвечать каждый раз, когда она будет слышать сигнал, чем бы в тот момент ни занималась. И объяснил, как писать эсэмэс.

– Как же круто жить, да, Соле? – с ухмылкой сказал он.

Девочку передернуло: он сократил ее имя, словно был ей родным человеком.

В течение всех этих мучительных недель Соледад – которая знала, что может защитить сестру, только держась от нее подальше, – почти не виделась с Ребекой. Когда звонил Иван, девушка послушно бросала свои дела и спешила к нему. Она оставляла корзину с продуктами посреди магазина, покидала очередь на автобус, выходила из школьного кабинета – и шагала к Ивану, словно зомби.

Дважды на глазах Соледад Иван стрелял человеку в затылок. Один раз пинал девятилетнего мальчика ногами в живот, пока тот не закашлял кровью: так они посвящали детей – chequeos – в банду. В тот день она спросила Ивана, что случится, если она не ответит на его звонок, и тот ударил ее по лицу наотмашь. На подбородке у девочки остался синяк, а на губе – трещина, происхождение которых потом было непросто объяснить отцу. Она попыталась успокоить Ивана:

– Я имела в виду, если я буду в душе. Или рядом будет папи, и я не смогу говорить.

На этих словах парень занес руку и сделал вид, будто снова собирается ее ударить. Увидев, как Соледад вздрогнула и сжалась в комок, он рассмеялся и сказал:

– Просто отвечай на звонки, puta[65].

А потом один из дружков предложил Ивану денег, чтобы провести с девочкой часок наедине, и тот согласился.

Не то чтобы Соледад всерьез хотела умереть. В конце концов, она всегда была счастливым ребенком и до сих пор помнила, каково это – испытывать счастье. Пусть она сомневалась, что когда-нибудь сумеет вновь пережить это чувство, но воспоминание о нем давало ей некоторую надежду. И все же в те долгие недели ей не раз приходило в голову: можно ведь просто провести лезвием бритвы по переплетению вен на запястье. Или взять самодельный пистолет – который Иван всегда клал на тумбочку, прежде чем делать с Соледад то, что он делал, – наставить на него и спустить курок. Застрелить его и посмотреть, как его мозги разбрызгаются по потолку, а потом приставить дуло к своему виску, прежде чем прибегут дружки Ивана и отомстят за содеянное. Покончить со всем этим раз и навсегда, освободиться от бесконечной пытки. Но потом Соледад думала о папи и о том, какие страдания принесет ему это освобождение. И мами с бабушкой дома в облачном лесу, когда папи поедет к ним в горы, чтобы сообщить ужасную новость. Но тяжелее всего ей давалась мысль о Ребеке. Та была напугана, но пока что цела. Они еще не успели до нее добраться, и осознание этого чуда придавало девочке сил. Ее сестренка еще могла спастись.

Однажды, лежа на кровати в одних трусах, Иван курил сигарету. Затянувшись, он выпустил дым в спину Соледад, которая сидела, чуть съежившись, у него в ногах.

– Говорят, у тебя есть сестра. – Пальцем ноги он ткнул девочку между лопаток.

Как же ей повезло, что в тот момент Иван не видел ее лица – ему бы не составило труда распознать на нем бесконечный ужас, охвативший девочку при этих словах.

– Почему ты о ней не рассказывала?

Соледад прикрывалась простыней, чуть зажав ткань локтями. Растянув губы в некое подобие улыбки, она повернулась к Ивану и сказала:

– Мы с ней почти не общаемся. У нас нет ничего общего.

За дверью слышались голоса – подельники Ивана о чем-то спорили. Где-то на улице с визгом носились друг за другом дети. Солнечные лучи падали в открытое окно почти под прямым углом.

– Ничего общего, говоришь?

Он подался вперед и сдернул с девочки простыню. Ткнул ее в грудь и стал смотреть, как та дрожит.

– А я совсем другое слышал. – Бросив еще целую сигарету в пепельницу на прикроватной тумбе, он уселся на колени. – Черт бы тебя побрал, крошка. Давай еще разок.

Соледад терпела его с привычным отвращением, к которому теперь добавилось какое-то новое чувство, куда более острое и жуткое. Когда Иван кончил и велел ей наутро привести сестру, девочка пошла домой, закинула в рюкзак вещи, забрала из кофейной банки на холодильнике все небольшие сбережения, что отец откладывал со своей зарплаты, и села за стол дожидаться Ребеку. Тем временем она написала записку:

О многих деталях этой истории Ребека не знала. Но ей было известно, что в тот день, когда старшая сестра ждала ее за столом на кухне, она успела отправить эсэмэс Сесару – двоюродному брату, который жил в Мэриленде. Сесар не стал задавать вопросов, потому что и сам знал все ответы и просто хотел помочь. Он спросил, смогут ли сестры подождать еще хотя бы пару дней – чтобы он нашел койота, который довезет их из Гондураса прямо до севера. Но Соледад ответила, что ждать никак нельзя. Что уезжают они прямо сейчас. Ребека знала, что, с тех пор как они отправились в дорогу, Сесар успел нанять проверенного койота и договорился, чтобы их встретили на границе. Ребека не знала, что брат заплатил по четыре тысячи долларов за каждую. Но даже знай она эти цифры, такая огромная сумма ничего бы ей не сказала. Четыре тысячи или четыре миллиона – все это для Ребеки было в равной степени за пределами реальности.

По мере того как Ребека рассказывала те кусочки истории, которые были ей известны, Лука начал понимать, что объединяет всех мигрантов, в чем причина их солидарности. Конечно, родились они в разных странах и условиях; кто-то вырос в городе, кто-то в деревне, кто-то был состоятельным, кто-то бедным, кто-то получил хорошее образование, кто-то не умел даже читать; сальвадорцы, гондурасцы, гватемальцы, мексиканцы, индейцы – каждый вез с собой на север свою историю страданий. Некоторые, как Ребека, рассказывали о себе с большой осторожностью, очень выборочно, только надежным собеседникам; они зачитывали свою историю, словно молитву. Другие напоминали разорвавшийся снаряд и лихорадочно говорили о своих муках всякому встречному, раскидывая боль во все стороны, будто шрапнель, в надежде, что так им станет легче. Лука гадал, каково это – вот так взорваться. Но пока что он лежал тихо, и все ужасы хранились в нем под надежной защитой чеки.