Приехав к ней, я позвонил в звонок и стал ждать, но я уже знал, что ее дома нет. Я раздумывал, не оставить ли мне записку в том же духе, что я оставил Уолтеру, но это казалось мне неправильным. Порвать с мужчиной по переписке – это плохо, но проделать такое с женщиной – это еще хуже. Я не просто пытался не быть банальным. Я пытался вспомнить, каково это – быть человеком. Как отплатить той, кто напомнил тебе, что ты мужчина, а не просто отсидевший негр? Какая валюта нас сравняет? Но предложить ей мне нечего, только свою жалкую личность. Свою жалкую женатую личность, если быть точным.

Я сел в машину, вставил ключ в замок зажигания и включил печку. Не могу я сидеть и ждать, пока она вернется, не могу тратить время, которое мне нельзя терять, и жечь бензин, который мне нельзя тратить. Покопавшись в бардачке, я нашел маленький карандаш и небольшой блокнот. Если я решу написать ей записку, надо найти хотя бы нормальный лист бумаги. Я вышел из машины и залез в багажник, но там лежали только моя спортивная сумка и дорожная карта. Я прислонился к крылу машины, положив бумагу на ладонь, как на стол, и стал думать, что бы написать. Дорогая Давина, спасибо тебе большое, те два дня в твоей постели вернули мне силы. Сейчас мне гораздо лучше. Мне хватило ума не переносить эти слова на бумагу.

– Она на работе, – произнес голос у меня за спиной. Там стоял мелкий придурок, лет пяти-шести, нахлобучив на вытянутую голову старую шапку Санта-Клауса.

– Ты про Давину?

Он кивнул и воткнул карамельную палочку в соленый огурец[74], завернутый в целлофан.

– А ты знаешь, когда она вернется?

Он кивнул и стал сосать мятную карамельку в огурце.

– А можешь сказать мне когда?

Он отрицательно помотал головой.

– Почему?

– Потому что какое тебе дело?

– Джастин! – крикнула женщина, стоявшая на крыльце соседнего дома, где раньше жил учитель французского.

– Я не разговаривал с ним, – сказал Джастин. – Это он со мной разговаривал.

Я объяснил женщине, стоявшей на крыльце мистера Фонтено:

– Я пытаюсь найти Давину. Джастин сказал, она на работе, и я хотел узнать, когда она вернется.

Женщина, которая приходилась, видимо, бабушкой Джастину, была высокой и темнокожей. Ее поседевшие на висках волосы были заплетены в косы, которые опоясывали ее голову, как корзинку.

– А какое тебе дело?

Джастин ухмыльнулся, глядя на меня.

– Мы друзья, – сказал я. – Я уезжаю из города и хотел попрощаться.

– Так оставь записку мне, – сказала она. – Я ей передам.

– Она заслуживает большего, чем просто записка.

Бабушка подняла брови, будто поняла, что я имею в виду. Не просто «до свидания», а настоящее «прощай».

– Праздники же. Она только в полночь освободится.

Но я не могу провсти весь день, дожидаясь возможности разочаровать Давину лично. На часах 4.25, и мне пора выезжать. Я поблагодарил бабушку и Джастина, сел обратно в машину и поехал в «Волмарт».

Я шел по магазину, просматривая все отделы, пока не увидел Давину в глубине, рядом с товарами для творчества. Она отрезала кусок чего-то синего и ворсистого для худого мужчины в очках. «Мне нужен еще ярд», – сказал он, и она отмотала рулон еще немного и отрезала ткань большими ножницами. Она заметила меня, когда сворачивала отрезок и прикрепляла на него ценник. Передавая ткань мужчине, она улыбнулась мне, и я почувствовал себя худшим человеком в мире.

Когда мужчина ушел, я пододвинулся к столу, будто мне тоже нужно было измерить и отрезать кусок ткани.

– Чем могу помочь, сэр? – сказала она, улыбаясь, как будто это какая-то праздничная игра.

– Привет, Давина. Есть минутка? Надо поговорить.

– Все нормально? – спросила она, разглядывая мою грязную одежду. – Что-то случилось?

– Не, – сказал я. – Просто переодеться не успел. Хотел переговорить с тобой по-быстрому.

– Перерыв у меня не скоро, но возьми ткань и иди сюда. Можем поговорить тут.

Ткани, разложенные по цветам, напомнили мне о маме, как она по воскресеньям брала меня с собой в «Мир шитья» в Алегзандрии. Я взял рулон красной ткани в золотую крапинку, вернулся к столу Давины, передал ей рулон, и она тут же начала разворачивать ткань.

– Иногда покупатели спрашивают, сколько у нас есть, и тогда я измеряю отрезок целиком. Так мы сможем поговорить. Что такое? Пришел сказать, что соскучился? – И она снова улыбнулась.

– Я пришел сказать, что скоро буду по тебе скучать.

– А куда ты едешь?

– Назад в Атланту.

– И надолго?

– Пока не знаю.

– Ты к ней едешь?

Я кивнул.

– Ты ведь изначально так решил, правда?

Она c силой дергала за отрезок, пока рулон не размотался и ткань не покрыла стол, как красная ковровая дорожка. Она измеряла ее, сверяясь с сантиметром на краю стола, и беззвучно считала.

– Я не это имел в виду.

– Я ясно спросила, женат ли ты.

– А я ответил, что не знаю.

– Ты не вел себя так, будто ты не знаешь.

– Я хотел сказать спасибо. Вот зачем я пришел, чтобы сказать спасибо и попрощаться.

– А я хочу сказать: пошел ты. Как тебе такое? – ответила Давина.

– Между нами было что-то особенное, – сказал я и почувствовал себя кретином, хотя не произнес и слова неправды. – Ты дорога мне. Не будь такой.

– Буду такой, какой захочу, – она была в ярости, но я видел, что она едва сдерживает слезы. – Давай, Рой. Езжай к своей мисс Атланте. Но ты мне должен две вещи.

– Хорошо, – с готовностью сказал я, чтобы сделать что-то, что покажет ей, что я хочу пойти навстречу, не хочу ее ранить.

– Не позорь мое имя и не рассказывай никому, как когда ты вышел из тюрьмы, совсем отчаялся и завалил девчонку из «Волмарта». Не надо рассказывать это всем направо и налево.

– Я и не собирался. Все было по-другому.

Она подняла руку.

– Я серьезно. Не произноси мое имя. И, Рой Гамильтон, обещай мне, что ты забудешь ко мне дорогу.

«Это любовь или удобство?» – спросила меня Глория в тот День благодарения, когда мой отец убежал наверх, а Андре ушел за нашими пальто. Она объяснила, что удобство, привычка, рутина, обязательства – все это порой рядится в одежды любви. Не кажется ли мне, что у нас с Андре слишком все просто? Ведь он живет буквально в соседнем доме.