Я скрестил руки на столе, чтобы положить на них свою тяжелую голову.

– Что происходит? – спросил я, не надеясь ничего услышать в ответ.

Наконец, незамысловатый ужин был подан. Рыбные котлеты, на гарнир – нарезанная кружками морковь. Котлеты были если не вкусными, то вполне съедобными, но мне не слишком хотелось есть. Рой-старший съел всю свою порцию, даже морковь, маленькой вилкой. Время от времени он мне улыбался, но я не чувствовал, что мне здесь рады. После ужина я помыл посуду, а он аккуратно слил жир со сковородки в железную баночку. Мы вытерли и убрали посуду, работая слаженной командой, но я каждые несколько минут останавливался и смотрел на телефон, проверяя, не вернулся ли каким-то образом сигнал.

– Когда Рой уехал? – спросил я.

– Вчера вечером.

– Значит… – сказал я, подсчитывая в уме.

– Он приехал в Атланту как раз тогда, когда ты уезжал.

Когда мы все помыли, высушили, убрали и протерли, Рой-старший спросил, пью ли я виски «Джонни Уокер».

– Да, сэр, – ответил я. – Вполне себе пью.

Наконец, мы расселись в гостиной, держа в руках по стакану. Я сел на жесткий диван, а он выбрал большое зеленое кресло.

– Когда Оливия только умерла, я не мог заставить себя лечь в кровать. Месяц я спал в этом кресле, опускал спинку, поднимал подставку для ног. Одеяло, подушка, так и лежал всю ночь.

Я кивнул, представив себе эту картину, вспомнив его на похоронах – убитого горем, но упрямого. «Рядом с ним, – сказала тогда Селестия, – мне кажется, что я обманщица». Я не стал ей говорить, но у меня Рой-старший вызывал противоположную реакцию. Я чувствовал его страдания, которые были глубже могилы, и мне также было знакомо его отчаяние, когда тебя тянет к женщине, которой тебе не дано обладать.

– Спать без Оливии я научился только через год, если то, что я делаю ночью, вообще можно назвать сном.

Я снова кивнул и выпил. С обшитых темными панелями стен на меня смотрели фотографии Роя разных лет.

– Как он вообще? – спросил я. – Держится?

Рой-старший пожал плечами:

– Неплохо, насколько вообще может быть человек, который отсидел пять лет ни за что. Он очень многого лишился, не только Оливии. Раньше Рой шел к цели. Делал все, что должен, добился большего, чем я. А потом…

Я рухнул назад на диван.

– Рой ведь знал, что я еду. Почему он уехал один?

Рой-старший взвешенно отпил из стакана, и его губы изогнулись в нечто, напоминающее улыбку, но не совсем.

– Давай я для начала скажу, как ценю то, что ты сделал на проводах моей жены. Я знаю, ты не кривил душой, когда взял вторую лопату. Я очень это ценю и от всего сердца благодарю тебя за это.

– Вы не обязаны меня благодарить, – ответил я. – Я просто…

Но он меня перебил:

– Но, сынок, я знаю, что происходит. Я знаю, что ты хотел сказать Рою-младшему. Что у вас с Селестией шуры-муры.

– Сэр, я…

– Не отпирайся.

– Я не собирался отпираться. Я хотел сказать, что не намерен это с вами обсуждать. Это касается нас с Роем.

– Это касается ее и Роя. Они женаты.

– Но его не было пять лет, – сказал я. – И мы думали, что его не будет еще семь.

– Но сейчас-то он вышел, – сказал Рой-старший. – Они состоят в законном браке. Молодежь не уважает устои. Но вот что я тебе скажу. Когда мы с Оливией поженились, брак был настолько священным, что все искали себе молоденькую жену, которая едва вышла из отчего дома. Меня пытались настроить против нее, потому что у нее уже был ребенок, но я слушал только свое сердце.

– Сэр, – сказал я. – Не берусь судить об устоях вообще, но я знаю, что связывает нас с Селестией.

– Но ты не знаешь, что связывает ее с Роем. Меня заботит только это. На твои чувства мне плевать. Единственное, что меня волнует, – это мой мальчик, – Рой-старший подался вперед; я думал, он сейчас меня ударит, но он взял пульт и включил телевизор. На экране повар рассказывал про какой-то чудо-блендер.

Минуту или около того я сидел молча, а потом громко и протяжно, как пожарный сигнал, зазвонил телефон.

– Вы же сказали, что его отключили.

– Я соврал, – сказал он, подняв брови.

– Не ждал от вас такого, – сказал я, обидевшись. Я устал от того, что мной вертят разные отцы: отец Роя, Селестии, мой собственный. – Я думал, вы человек чести. Держите слово и все такое.

– Знаешь, – на этот раз он правда улыбался, – когда я тебе соврал, мне было погано до тех пор, пока ты мне не поверил, – теперь его улыбка превратилась в ухмылку. – Я что, правда выгляжу так, будто мне на жизнь не хватает?

Он хохотнул, низко и неспешно, но с каждым вдохом сила его смеха нарастала. Я крутил головой, пытаясь разглядеть скрытые камеры. День развивался как романтическая комедия, в которой девушка достается не мне.

– Да ладно тебе, – сказал Рой-старший. – Иногда остается только посмеяться.

И я посмеялся. Сначала я был движим вежливостью, желанием повеселить старика, но у меня в груди что-то раскрутилось, и я заржал как псих, как отрывается тот, кто заподозрил, что Бог смеется не вместе с тобой, а над тобой.

– И еще кое-что, – сказал он, и его смех прервался, будто повернули кран с водой. – Я рад приютить тебя на ночь, но прошу тебя не звонить по моему телефону. Ты был вдвоем с Селестией сколько, лет пять? У тебя было столько времени, чтобы ты мог застолбить себе место. Дай Рою одну эту ночь. Я вижу, что ты хочешь биться за нее, но пусть это будет честная битва.

– Я хочу проверить, все ли с ней в порядке.

– С ней все в порядке. Ты же знаешь, Рой-младший ничего ей не сделает. И к тому же она знает номер. Если бы она хотела что-то сказать, она бы позвонила.

– Возможно, это она и звонила недавно.

Рой-старший снова поднял пульт, как молоток. Затем выключил телевизор, и в комнате стало так тихо, что я слышал стрекот сверчков снаружи.

– Слушай, я помогаю Рою так, как тебе помог бы твой отец.

Он иногда мне является, и я уже привыкла к прерывистому дыханию и мурашкам на внезапно похолодевших руках и шее. С призраками можно жить. Глория рассказывала, что ее мама больше года приходила к ней каждое воскресенье. Глория сидела перед зеркалом, красила губы, а у нее за левым плечом стояла мама, давно похороненная, но снова ожившая за стеклом. Иногда она сажала меня к себе на колени: «Видишь бабу?» Но я видела только свое отражение, причесанное и собранное в воскресную школу. «Ничего, – отвечала Глория. – Она тебя видит». Папа считает, что это смехотворно. Сам он про себя говорит, что исповедует эмпиризм. Если нельзя посчитать или измерить наукой, значит, этого не было. Глория не расстроилась, что он ей не поверил, – ей нравилось общаться со своей мамой в зазеркалье наедине.