секретеров — медленный и из-за этого количество мебели в казенных палатах не уменьшалось, а еще из-за небрежного хранения они рассыхались и приходили в негодность. Так, летом 1754 г. отправленные во дворец столы пришлось тут же вернуть обратно, ими нельзя было пользоваться.

Одно дело привезти новые стулья в Зимний или в Летний дворец, не сломав их по дороге, но совсем другое — отправить их в Царское Село, Ропшу, Петергоф, Стрельну или Ораниенбаум. Необходимую мебель нередко привозили в спешке, накануне приезда императрицы, не удивительно, что она билась и ломалась по дороге. Писаренко рассказывает: «Так, в июле 1748 г. в Ропшу, накануне приезда императрицы, срочно доставили недостающие четыре стола и дюжину плетеных стульев “с Запасного Смолнаго двора”… Недели две спустя Елизавета распорядилась завезти в комнаты Царскосельского дворца сто двадцать стульев “таким манером, какие в Санкт-Питербурхе во дворце в торжественные дни во времена банкетов употребляются”. Квартирмейстер Ефимов сразу же отправился на угол Большой Морской и Невской першпективы в дом банщика Якова Кентнера к иноземцу Иоганну Кристиану Пацкиру, “умеющему делать английские стулья”. А по дороге заскочил в царскую резиденцию и взял у камер-цалмейстера Симонова стул в качестве образца».

И чтобы закончить «вариации на тему стульев» приведу еще одну цитату из книги Писаренко: «Весной 1749 года русский посол в Англии П.Г. Чернышев купил по просьбе императрицы пятьдесят дюжин стульев работы британских мастеров из красного дерева с кожаными подушками черного цвета и спинками, сделанными в виде веера. Разные мастера запросили разную цену: от 25 до 29 шиллингов за стул. А дюжина богато украшенных стульев обошлась в 36 шиллингов штука. Получив на руки шестьсот стульев, Петр Григорьевич зафрахтовал четыре английских корабля. Заплатил 829 фунтов 9 шиллингов 6 пенсов за товар, укладку (связка из двух стульев), погрузку, страховку с пошлинами и отправил корабли в Россию. Первым, 29 июня 1749 г., берега Темзы покинул корабль капитана Томаса Валторна “Хэппиреторн” (“Счастливое возвращение”), имевший на борту 174 стула. 27 июля за ним последовал “Корнвел” Джорджа Брауна (76 стульев). 17 августа в море вышел “Йорк” Леона Бизера (326 стульев). Четвертым отплыл корабль Стивена Реода “Анна” (24 стула). Все суда через месяц трудного пути благополучно бросили якоря в петербургском порту. 26 июля свою часть товара на таможне предъявил Т. Валторн, 21 августа тридцать восемь связок сдал Д. Браун, 30 сентября то же самое сделал С. Реод, а 2 октября таможенники приняли четвертую часть заказа у Л. Бизера. На петербургской таможне им пришлось выложить со всей стоимости товара пошлину в размере 5 копеек с рубля — 416 ефимков 27 копеек с четвертью. За один ефимок тогда давали 1 рубль 25 копеек. Значит, в российской монете пошлина за шестьсот стульев составила 520 рублей 68 копеек с четвертью. К этой сумме следовало прибавить 7 рублей 25 копеек “огневых” и 16 рублей 60 копеек с четвертью “акциденции”. Всего таможенники насчитали 544 рубля 59 копеек с половиною. Кроме того, Л. Бизер и С. Рид попросили возместить им расходы за фрахт, провоз стульев через пролив Зунд и от Кронштадта до Петербурга (10 копеек со стула). Всего 119 рублей 60 копеек. В общем, покупка английских стульев для Елизаветы Петровны обошлась недешево. Хорошо, что перевозка товара до столицы не преподнесла сюрпризов. А то всякое могло случиться…».

Понятно желание государыни не отставать от европейской моды и усаживать иностранных послов на английские стулья, но платить втридорога, когда собственные склады ломились от мебели. Российские и иностранные столяры, токари, живущие в столице, с радостью приняли заказ любой сложности, да еще если учитывать постоянную недостачу в казне золотой и серебряной монеты, то такие расходы нельзя не назвать легкомысленными.

Поневоле вспомнишь известные строки Алексея Толстого:

Веселая царица

Была Елисавет:

Поет и веселится,

Порядка только нет.

На самом деле, Елизавета была кем угодно, но не беспечной дурочкой. Она хорошо сознавала, что удержать на голове корону — не такая простая задача, да еще женщине сомнительного происхождения, запятнавшей себя свержением законного императора. Любой успешный заговорщик копает себе яму, так как само его воцарение доказывает, что заговор может увенчаться успехом. Поэтому, возможно, она хотела казаться глупее и беззаботнее, чем была на самом деле — маска, придуманная для обмана Анны Иоанновны, прилипла крепко, и Елизавета не видела вокруг никого, кому она могла показать свое истинное лицо, если такие люди и были, они хранили ее тайну. Впрочем, с восшествием на престол у нее появилась еще одна маска — недалекой, но деспотичной правительницы, с которой безопаснее соглашаться. Именно эту маску она демонстрировала Екатерине и Петру Федоровичу.

Екатерина же в пьесе «Чесменский дворец» и вовсе рисует Елизавету завистливой и вздорной и с очень примитивными представлениями о царском величии. Вот как похваляется Елизавета из пьесы пред императрицей Австрии Марией Терезией:

«Императрица Елизавета: Этот медальон (зачеркнуто «как мне кажется». — Е. П.) так же плох, как все существующие мои портреты. Но, мадам сестрица, почему вы прячете лицо под этим большим черным монашеским чепцом? Ваше мрачное одеяние таково, что при моей жизни никто не осмелился бы предстать передо мной одетым в таком духе. Это уже не шутка и в тысячу раз хуже, чем у моей двоюродной сестры императрицы Анны, которую я всегда порицала за приверженность к темным цветам.

Мария Терезия: Я вдова, мой возраст, мое благочестие…

Императрица Елизавета: Вот в точности то же самое мне однажды сказал мой проклятый (она часто упоминает о нем, прибавляя этот эпитет. — Е. П.) племянник Петр III, когда я в его присутствии снова высказалась насчет вечно хмурых одежек моей двоюродной сестры Анны, которую я никогда не любила. Но он очень быстро оставил свое кудахтанье, когда я внушительным голосом сказала ему, что Анна императрица. По моему мнению, к этому титулу прилагается привилегия, не смущаясь делать все, что хочется.

Мария Терезия: Именно так я часто и думала; но я говорила это только украдкой, и я нахожу вас очень счастливой.

Императрица Елизавета: Я тоже особенно не церемонилась. Я это говорила тому, кто хочет слышать; этого принципа своих предшественников я и придерживаюсь. Все они здесь. Вы можете их спросить. По правде говоря, вы поступаете очень хорошо, что начиная со дня смерти своего мужа запрещаете хорошеньким женщинам красный цвет. Я поступила так же (зачеркнуто “в большом количестве”. — Е. П.), запретив при своей жизни молодым женщинам увешиваться безделушками; ничего меня так не сердило как восхваления, которые