Разговор наш оборвался. Откуда-то появился горбун в широкополой войлочной шляпе, делавшей его похожим на гриб. Что ему от нас надо? Может быть, он голоден или заблудился? Но ведь мы такие же бродяги, как он, и ничем не в состоянии ему помочь. Горбун приближался мелкими шажками, виновато улыбаясь.

– Кто ты? – спросил Лувений.

Вместо ответа горбун открыл рот, и мы увидели обрубок языка.

– Раб Стробила? – воскликнул я, вспомнив рассказ жреца Паликов.

Горбун замотал головой. Сделав к нам еще несколько шажков, он протянул руку ладонью вниз и быстро зашевелил пальцами.

– Что он хочет сказать? – вырвалось у Лувения. – Может быть, за нами погоня?

Горбун отрицательно помотал головой. Он снова зашевелил пальцами и что-то замычал.

– Надо торопиться? Да? – спросил я.

Последовал утвердительный ответ.

– Вот видишь! – обрадовался Лувений. – Нас ждут!

Ни я, ни он не сомневались, что горбун – проводник, посланный восставшими рабами Диксиппа. Как они узнали о нас? Через жреца Паликов? Лувений вспомнил, что в одну ночь на вершинах гор горели костры. Рабам, если у них вырывают языки, остается речь костров. Скоро она воспламенит всю Сицилию.

И мы снова двинулись в путь. Приходилось идти ночью, а днем прятаться в кустах и пещерах. Иногда доносились звуки военных труб. Мы, римские граждане, больше всего боялись встречи с легионерами!

Человек опасается западни, а попадает в капкан. Не могли же мы думать, что горбун подослан врагами. Ночью нам вышла навстречу толпа вооруженных людей.

– Это рабы Диксиппа? – спросил Лувений.

Горбун испуганно закивал. И в тот же момент я заметил в толпе его самого. Я не мог ошибиться.

– Берегись! Засада! – крикнул я Лувению.

На мою голову обрушилось что-то тяжелое. В полузабытьи я слышал крики, звон мечей. Сознание медленно покидало меня. Не знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся. В глаза мне било пламя. Я лежал у костра, и что-то мне обжигало грудь. Это были церы, расплавился воск, и никто уже не прочтет послания Цезаря к Верресу.

В стороне, у костра, сидели дюжие сообщники Диксиппа. Среди них я увидел рыжебородого – того, что был в пещере перед алтарем Паликов…

– Вот мы и встретились, – проговорил Диксипп. – Сиятельный римский всадник и сын раба.

Я рванулся. Заныли связанные сзади руки.

– Спокойнее! – усмехнулся Диксипп. – Надо сохранить драгоценное здоровье. Оно нам еще пригодится. Итак, на чем мы остановились? Мой отец был тоже рабом, но добился свободы честным путем. Не подумал пристать к ворам и убийцам. Подробности лучше всего знал твой приятель.

Диксипп поднялся. Я увидел за его спиной окровавленное тело Лувения.

– Он мертв, – продолжал негодяй. – Это оплошность моих людей. Но отыщутся другие свидетели. Мне пришлось покинуть Брундизий, но мои уши и глаза были там. Конечно, я мог бы тебя отвести в свой эргастул, и ты бы крутил вместе с ослами мельничное колесо. Никто бы не видел, где ты и что с тобою. Но ты ведь кое-что знаешь о Спартаке. И это уже дело Верреса. Сына же своего можешь не искать, он уже казнен.

Мне удалось вскочить на ноги и сделать несколько шагов. Но внезапно сознание вновь оставило меня.

Кто не знает о сиракузских каменоломнях? Помните то место у Тимея, где говорится о детях, рожденных в каменных ямах и никогда не видевших дневного света? Впоследствии, получив свободу и встретив колесницу, запряженную лошадьми, они в ужасе разбегались по сторонам. Вот я и оказался в этих подземельях, образовавшихся при выборке камня. В одной норе со мною были навархи, приговоренные к смерти. Уже по одному этому можно было судить, сколь значительным считалось мое преступление. Как жаль, что на всем этом огромном острове нет никого, кто мог бы за меня поручиться. Никто не узнает, где я и что со мной.

Впрочем, моим товарищам по несчастью не было легче от того, что родные знали об их участи. Они слышали плач и стоны своих матерей, проводивших у темницы дни и ночи. Потеряв надежду на спасение своих сыновей, отцы добивались лишь милости увидеть их в последний раз, принять их последний вздох. За это надо было платить. И за хлеб, который нам швыряли вниз, как зверям. И за обещание снести голову одним ударом – тоже. Что может быть бессовестнее этого торга у ворот тюрьмы!

Однажды днем, ничем не отличавшимся от ночи, к нам бросили новичка. Им оказался мой случайный сиракузский знакомый Лисандр, назвавший себя школьным учителем. Как выяснилось, он и был учителем, но в то же время тайным посланцем правителя Испании Сертория. От него я узнал подробности жизни этого удивительного человека. Если бы не предательство и убийство Сертория, он бы высадился на острове и принес бы ему свободу.

Смерть каждый день выхватывала то одного, то другого из нас. Мы знали, что никто из тех, кто поднимался наверх, к свету, не вернется. Последние объятия. Колючая щетина щек. Ободряющий шепот: «Будь мужчиной!»

Я все это пережил, умирая много раз. По наконец я услышал свое имя. Куда меня ведут? Уснувший город, раскинувшееся над ним звездное небо. Я дышал всей грудью.

Стражи молчаливы. Я ощущал их взгляд, такой же острый и холодный, как копья. Я чувствовал, что сейчас есть единственная возможность спасения. Бежать. Но как? Еще издали я увидел старую оливу. Меня должны были провести под нею. Справа каменная ограда. Если мне только удастся допрыгнуть до ветки… Если она не сломится. Если стражи не успеют меня схватить… Если за оградой можно найти убежище… Сколько этих «если», от которых зависит моя жизнь.

А олива приближалась. Я шел, опустив голову, размеренным шагом узника. Но каждая моя мышца, каждый нерв были натянуты, как тетива. Губы шептали молитву Минерве, создательнице оливы:

– Спаси! Спаси!

Вот уже дерево рядом. Еще один шаг. Прыжок…

Расчет был точен. Ветка выдержала тяжесть тела и, спружинив, подбросила меня вверх. Перехватившись руками, я качнулся вправо и перемахнул через каменную ограду. Она не представляла непреодолимой преграды для стражей. Но я выигрывал несколько мгновений. Этого было достаточно. Пока стражи опомнились, я уже бежал, петляя между деревьями. Надежда и отчаяние придавали мне силы. К счастью, сад соприкасался с набережной, застроенной бесконечными складами. Это был настоящий лабиринт из бревен, тюков, пустых пифосов, кожаных мешков с зерном, мраморных квадров. Здесь можно спрятаться до утра, но, когда рассветет, мои преследователи перероют все, чтобы меня найти. Другое дело – корабль на рейде. Кто догадается меня там искать. Подбежав к берегу, я скользнул в черную воду…

Пол подо мною качался и дрожал. В темноте нельзя было ничего различить, но слух улавливал равномерный всплеск и скрип.

Я вспомнил все, что со мною произошло. Ткань туники была еще влажной. Саднило плечо. Я оцарапал его, когда взбирался по скользкому борту. Корабль мне тогда казался пустым. Я сполз в трюм и свалился в беспамятстве. Сколько времени я проспал? Послышался какой-то свистящий звук, перешедший в нечленораздельный крик. Удар бича! Надсмотрщик за работой. Он бегает из одного конца палубы в другой. Снова удар. Значит, судно идет на веслах. А сюда мы шли на парусах. Если ветер не переменился, корабль идет на север. Север – это Италия. Я сразу же направлюсь в Рим, чтобы рассказать о злодеяниях Верреса. Я отыщу влиятельного адвоката, который предъявит Верресу обвинение сразу же после истечения срока его власти в Сицилии. Только не Цезаря. Ведь у него с Верресом какие-то общие дела. Скорее всего обвинение возьмет Цицерон, уже прославившийся речью против сулланского прихвостня Хризогона.