Сулла был мертв, но порожденный тиранией дух дерзкой наживы и бессовестного обмана царил в городе Ромула. Он чувствовался во всем: в домах, растущих, как гнилые грибы, в безвкусной роскоши одежд, в криках бесцеремонных трактирщиков, зазывающих в свои грязные таверны.

В одной из них под названием «Альцес»[27] мне назначили встречу. Ради нее я прибыл в Рим из далекого Брундизия. Сердце мое трепетало. «Жив ли мой мальчик, мой Авл, – думал я. – Спартак, под знаменами которого он сражался, разбит. По обе стороны Аппиевой дороги от Капуи до Рима развешаны тела распятых. Ночью с факелом я искал среди них Авла, но, к счастью, не нашел. За эти дни я поседел, но в груди теплилась надежда: он жив, иначе меня не стали бы вызывать».

Среди посетителей таверны преобладали галлы и германцы, что было естественным, ибо альцес – гордость северных лесов. Я занял место и заказал фиал фалернского. Он еще не был мною осушен, как кто-то, словно бы ненароком, коснулся моего плеча.

– Не оглядывайся, – послышался напряженный шепот. – Встретимся у Октавия.

Я знал этот старинный портик в самом центре города. Допив фиал, я не спеша расплатился и зашагал по направлению к Форуму. День был знойный, и в портике было много людей, непринужденно беседующих за амфорой или фиалом вина. Я прислонился спиною к колонне и стал оттирать ладонью катившийся по лбу и щекам пот.

– Гавий! – послышался голос.

Передо мной был человек в черной тунике, того неопределенного возраста, который называют средним.

– Радуйся! – проговорил он с галльским акцентом. – Твоему сыну удалось избежать гибели. Он переправился в Сицилию, но был там схвачен наместником Берресом и брошен в сиракузские каменоломни. От тебя зависит его жизнь.

С этими словами незнакомец передал мне золотое кольцо Формионы, матери Авла. Память о ней мы с ним хранили многие годы.

Я покинул портик почти в беспамятстве. «Мой сын!» – шептал я, как безумный, вспоминая последнюю встречу с Авлом в Брундизии. Прощаясь со мной, он сказал: «Это мой долг. Мать моя была рабыней». «Но твой отец – римский гражданин», – возразил я. «Римское гражданство, – усмехнулся он, – ловушка для глупцов. С ее помощью сенату удалось расколоть ряды восставших италиков. Надо действовать. Мне известно, что со Спартаком многие из твоих старых соратников». «Но ты у меня один! – воскликнул я, не находя более убедительного довода. – Я люблю тебя и в тебе твою мать Формиону!» «Если любишь, должен меня понять. Я хочу отомстить за нее Крассу, этому римскому Минотавру, пожирателю человеческих душ. Ты можешь бросить свои дела и уйти со мною, отец». «Оставить мои дела! – проворчал я. – На кого? Рабы в наше время ненадежны».

Восстанавливая в памяти этот разговор, я в то же время мучительно искал выхода. И я вспомнил имя человека, который мог бы мне помочь. Гай Юлий Цезарь! Восемь лет назад, когда он почти мальчишкой бежал от Суллы, я посадил его на свой корабль и переправил в Грецию. Это мне принесло немало неприятностей. О помощи беглецу узнал мой сосед, отъявленный сулланец Диксипп, родственник клеврета Суллы Хризогона, искавший случая мне навредить. Прощаясь со мной, Цезарь сказал: «Может быть, и я смогу когда-нибудь оказаться тебе полезным и тогда – слово Цезаря! – выполню любую твою просьбу». Я не придал значения обещанию самонадеянного юнца. Собственно говоря, я пошел на риск из ненависти к Сулле. Но теперь Цезарь, несмотря на молодость, пользуется влиянием. Вспомнит ли он о своей клятве?

Дом Цезаря мне указали сразу: «Спустись по Священной дороге, поверни по первой улице налево и спроси дом Юния Силана, который теперь принадлежит Цезарю».

Говорят, что по облику дома можно судить о характере его владельца. Дом Ливия Друза, построенный по его плану, хранит душу этого великого друга италиков. Но, кажется, дом Цезаря переменил столько владельцев, что по нему можно получить представление лишь об искусстве строителей, изощрявшихся в переделках.

Меня охватила невольная робость. Как ко мне отнесется Цезарь? Со дня нашей последней встречи минуло целых четыре года. И каких! Меняются времена и мы с ними. Цезарь стал знаменитым. О его выступлении против Долабеллы говорила вся Италия. Правда, этот сенатор, взяточник и вымогатель, был оправдан к радости остальных, ему подобных. Но оправдание легло позором на подкупленных судей, а Цезарю принесло славу безупречного оратора.

Мои опасения оказались напрасными: Цезарь встретил меня как старого друга. Я не уловил никакого раздражения на его лице, хотя и оторвал его от чтения.

– Мой Гавий! – воскликнул Цезарь, откладывая свиток. – Ты ли это?! Вот неожиданность! Только сегодня я о тебе вспомнил, читая записки Суллы. Без тебя, может быть, я не дожил бы до этого дня, когда имя Суллы вызывает уже не страх, а любопытство.

Цезарь взял свиток и покачал его на ладони.

Потом он расстелил свиток на столике с фигурными ножками и отыскал в нем строки, отчеркнутые чем-то острым.

– Вот, слушай! «В юности мы еще не знаем ничего о себе и не думаем о своем будущем. Но уже тогда нас ведет судьба, как мать или кормилица. Одни противятся ей, как капризные дети. Другие ловят каждое ее желание и следуют за ней по пятам. А третьих она сама пропускает вперед, давая им власть над людьми». Ты хочешь знать, кому принадлежат эти слова? – спросил Цезарь после короткой паузы.

– Да.

Цезарь указал в угол таблина, где на деревянной подставке высился бюст человека лет шестидесяти с правильными, но резкими чертами лица. Судя по наклону головы и складке губ, ваятель изобразил его во время беседы. Кого же Цезарь избрал собеседником?

– Узнаешь?

– Нет.

– Луций Корнелий Сулла Счастливый, – произнес Цезарь торжественно.

– Сулла! – вырвалось у меня. – А я рассчитывал увидеть в твоем доме изваяния Гракхов и Мария.

– Видишь ли, Гавий, все знают, что я не отказался от идеалов юности. Я боготворю Гракхов, ценю Мария, но учусь у Суллы.

– Чему же может научить кровавый Сулла? – возмущенно воскликнул я.

– Искусству политики! – ответил Цезарь. – В ней наши Гракхи были младенцами. Тиберий продирался к избранной цели, как олень через заросли, напролом. Он пал в первый же год своего трибуната. Гай был опытнее, но и его перехитрили всадники. Получив с его помощью судебную власть и откупа, переметнулись на сторону нобилей. Этого бы не удалось им сделать с Суллой. Он постиг тайные пружины власти. Можно ненавидеть Суллу, но преклоняться перед его проницательностью и жестоким умом.

Я пожал плечами. Все содеянное Суллой казалось мне преступным. Но, может быть, в политике я тоже младенец и поэтому не могу понять, что восхищает Цезаря в Сулле.

– Смотри! – воскликнул Цезарь, как бы отвечая на мой вопрос. – Как тяжел этот взгляд, как коварна складка губ. А тут, – он потряс свитком, – совсем другой Сулла – щедрый, преданный друзьям, кроткий и богобоязненный. Ты скажешь, это маска. Но скольких удалось ему убедить, что это его истинное лицо! Счастливый! Был ли он на самом деле любимцем Фортуны или создал легенду о своем счастливом жребии, чтобы обмануть других? Отказавшись от власти, он продолжал править. И даже днесь над нами довлеет его тень. Именем Суллы вершат нашими судьбами ничтожества. Иначе их не назвать. Толстобрюхий обжора – Лукулл, Помпей – самовлюбленный Нарцис. И Красс…