А тогда мне было не до глупостей. Разыскав нож, я разрезала мокрую от крови штанину вверх и вниз от торчащих костей, со страхом ожидая, что увижу в ране пульсирующий фонтанчик крови. Но, слава Богу, похоже, крупные сосуды были целы. Все равно какое-то время я колебалась – накладывать ли жгут. Решила не накладывать. Никакой аптечки мы с собой, конечно же, не взяли. Я сняла с себя рубашку, отрезала рукава и полоску ткани со спины, вытащила ремень у Дэвида из штанов. Потом медленно выпрямила сломанную ногу, насколько это было возможно. На Дэвида не смотрела. Но в какой-то момент услышала непонятный стук. Оказалось, это Дэвид, схватив попавшийся под руку камень, колотил им по другим камням. Его голова была запрокинута – я видела только задравшийся подбородок и дергающийся кадык. Я обернула оторванным рукавом его ногу, стараясь прикрыть рану. Сломанные кости так и не ушли внутрь, уткнулись в кожу над верхним краем раны – сократившиеся мышцы сделали ногу короче, и кости теперь не могли сойтись. Я нашла у водопада штатив и, раздвинув его, соорудила шину, привязала ее к ноге Дэвида вторым рукавом и ремнем. Последней полоской ткани перевязала ему голову…

В байдарку мы пытались усесться полчаса, не меньше. Оказалось, со штативом, привязанным к ноге, это невозможно, и мне пришлось снять его. Вися на мне, Дэвид втискивался в передний кокпит, и тогда я услышала его крик – в первый раз за эту бесконечную ночь… У берега было мелко, метров десять я волокла байдарку по камням, молясь, чтобы днище уцелело.

Первые несколько минут мы гребли вдвоем. Я никак не могла подстроиться под неровные, дерганые гребки Дэвида. Но он вскоре перестал грести и, положив весло поперек, согнулся и затих, будто задремал. Меня это немного успокоило…

И тут я ошиблась: вместо того чтобы грести до кемпинга вдоль берега, я решила сократить путь и пересечь узкое озеро. Через минуту мы оказались в густом тумане, и я еще зачем-то упрямо гребла вперед, надеясь, что вот-вот покажется противоположный берег. Его не было. А когда я хотела достать из рюкзака телефон и включить компас, выяснилось, что телефона нет – я оставила его у водопада. Телефон Дэвида, который я отыскала в рюкзаке, был мертв.

Туман неподвижно стоял вокруг серебряной стеной. Казалось, его можно потрогать и даже оттолкнуться от него. Я смотрела вверх, надеясь разглядеть звезды. Но даже луна не угадывалась там, вверху, за ровно и холодно светящимся матовым сводом. Да я бы все равно не смогла сориентироваться по звездам, разве что увидела бы Большую Медведицу и по ней угадала направление на Полярную звезду.

Я решила грести и грести вперед, понимая, что в тумане, без ориентиров, все равно буду забирать вправо из-за более сильных правых гребков. Несколько раз Дэвид, встрепенувшись, тоже принимался грести, но сразу бросал. За все время он ни разу не пытался оглянуться, не говорил со мной. В конце концов не выдержала я:

– Дэйв, ну как ты?..

Он не ответил и вдруг со злым стоном зашвырнул весло в озеро. Я сделала несколько гребков туда, куда улетело весло, и, выловив его, пристроила поперек байдарки позади себя. Больше я Дэвида ни о чем не спрашивала…

Озеро стало морем без берегов, океаном – безмолвным, равнодушным, покрывшим всю Землю, поглотившим континенты, как при Всемирном потопе.

Скоро я перестала грести. Просто сидела и тряслась крупной, прерывистой дрожью. На мне была только рубашка с оторванными рукавами. Но все равно меня больше трясло не от холода, а от страха и отчаяния.

Минут пять я орала в туман:

– Помогите!.. Помогите!.. Ааа!..

Из тумана не возвращалось ни звука. Даже эха не было.

А потом стал кричать Дэвид.

Сначала он тоже кричал «хелп ми, хелп ми». Но «ми-и» становилось все длиннее и в конце концов превратилось в протяжный вой, затихающий на хрипе и начинающийся вновь. Не прекращая кричать, он колотил руками по корпусу байдарки, будто хотел разбить его, добраться до своей сломанной ноги и что-нибудь с ней сделать… Что я могла?.. Я вылезла из своего кокпита, встала на колени позади Дэвида и уткнулась головой в его спину. Он перестал кричать, а я почувствовала лбом, что его тоже бьет дрожь, и она как будто соединилась с моей дрожью, вступила в странный резонанс с моим телом, и что-то начало происходить со мной. Сначала исчезла паника, перестали метаться мысли: что делать, куда грести, как разглядеть берег? Я перестала терзать себя за то, что полезла в туман. Я даже перестала бояться, что Дэвид вот-вот потеряет сознание и умрет от болевого шока или истечет кровью… Во мне не осталось ничего, кроме невыносимо острой жалости. Даже наша общая дрожь превратилась в жалость… Чем она могла помочь, эта дурацкая, бессильная, одинокая жалость, что она могла исправить?.. Но ее уже было не остановить, она заполняла меня всю и превращала в какое-то новое существо – без кожи, без плоти, без воли – в медузу, не способную защититься никак и ни от чего. На мгновение меня пронзил новый страх, но сразу же он сменился… Чем? До сих пор не знаю, как сказать… Любопытством – для чего я такой стала? Надеждой – а что, если это мое новое естество способно как-то помочь Дэвиду? Еще изумлением – оказывается, я себя совсем не знала! И в этом своем новом состоянии я как будто стала осматриваться… Нет, скорее мысленно ощупывать новый мир, открывшийся мне. И сразу почувствовала рядом боль Дэвида. И поняла, что она просится из него куда-нибудь… В детстве я видела шаровую молнию. Она вылетела на лесную поляну, по которой мы шли с мамой, – яркая, круглая, похожая на оторвавшийся свет автомобильной фары. Быстро-быстро выскочила из леса и остановилась, будто заметила нас. Мама схватила меня за плечо, сказала: «Не двигайся». Я смотрела на молнию, слушала, как она пощелкивает, и мне показалось, что эта горящая живая тварь ищет место, куда бы ей залезть и спрятаться, как будто ей самой страшно в незнакомом и чужеродном для нее мире. Наверное, наши с мамой тела не показались ей подходящим убежищем, и она, словно в обратной съемке, тем же путем метнулась назад, в лес, освещая траву под собой и березовые стволы вокруг, и беззвучно пропала в чаще… И вот боль Дэвида точно так же искала, куда ей деться, куда перескочить из его тела, которое так сильно не хотело ее и так жаждало от нее избавиться. Я не видела ее, не слышала, не осязала, но все равно как-то чувствовала и понимала ее. Как будто боль обладала сознанием, и сама страдала от того, что ей приходится мучить Дэвида, и даже сокрушалась, что все так несправедливо устроено, что все ненавидят ее, не понимают, проклинают и боятся. Теперь я прониклась жалостью не только к Дэвиду, но и к его боли. И чтобы помочь Дэвиду, мне нужно было помочь ей, то есть согласиться впустить ее в себя – в мое новое, размякшее, беззащитное тело.

Я плакала от нестерпимой жалости и в то же время переполнялась безграничной благодарностью за мое преображение. Теперь я не только хотела, я могла помочь! Могла изменить неуклонный ход вещей, отвратить неотвратимое, умилостивить беспощадное, спасти обреченное… Ох, если б я знала, что меня ждет!.. Остановило бы это меня? Не знаю. Мне и сейчас трудно решить – не слишком ли чрезмерной бывает расплата за этот краткий миг ликования? Но каждый раз память о том, какую боль мне приходится терпеть, притупляется, почти стирается, едва я возвращаюсь оттуда. Кто придумал для меня эту великую милость, без которой я бы не нашла сил отдавать себя боли снова и снова? Не знаю. Как не знаю, по чьему произволению я вообще научилась этому… Но иногда… Иногда мне кажется, что это она и научила меня – сама боль.