Сейчас Рита лежит на спине, сомкнув веки, почему-то без подушки, с запрокинутой головой. Подхожу к ней – она открывает глаза, разлепляет бледные губы:

– Ни… ни… Ника! Мне сказали, ты бэ… бэ… болеешь!..

– Наврали. Ну как ты тут, красотка?

Я кладу ладонь ей на лоб. Лоб сухой, прохладный. Открываю тонометр, надеваю Рите манжет. Жестом останавливаю ее потуги что-то сказать, меряю давление. Низкое, но не критично. Пульс слабенький, но ровный.

Достаю из-за койки упавшую подушку, устраиваю Риту поудобнее.

– Ты ела сегодня?

– Ага. Завтрак… Лучше б не… не… не ела… Ника, кэ… как Лёнька там?

– Не знаю, не видела еще.

– Ты… ты знаешь, у нас с ним теперь приступы в одно время. Как будто сэ… сэ… сговариваемся…

– Схожу к нему позже, узнаю.

– Ни… Ника, Лёнька хотел, чтоб мы вместе пошли в цэ… церковь. Чтобы там священник с нами по… помолился… Я сейчас не смогу, наверное. Если только вэ… вечером.

– Ладно. Не переживай. Вечером разберемся…

– Сэ… слушай, Ника, у тебя тушь есть? Пэ… принеси, а?

– Тушь? Ну ты даешь, красотка!..

Рита слабо улыбается, устало закрывает глаза… На самом деле она никакая не красотка. Но в ее лице есть что-то особенное, что-то от Раннего Возрождения, того самого Кватроченто, которым так восторгался Дэвид, – матовая бледность, высокий лоб, впалые щеки, маленький ротик и взгляд – несмелый, целомудренный, всегда немного вниз или в сторону. Удивительно, как это она росла в детдоме и смогла сохранить такой взгляд!.. Или зря для меня детдом – синоним ужастика?.. Рита долго приставала ко всем, чтобы ее постригли. Наконец уломала Илону, которая немного умеет, и та постригла ее совсем коротко – Рита сказала, что так привыкла. Но даже эта мальчишеская стрижка не разрушила нездешний Ритин облик.

В двадцать один ноль-ноль охранник выпроваживает родителей.

Девять моих детей прокапаны – кто-то засыпает, кто-то уже спит. Для десятого я приготовила капельницу. Он – молодчина. Сидит в обнимку со мной на кровати, храбрится, не плачет, смотрит на мамашу, которая пятится к двери, а сам твердит как заклинание:

– Мама, я буду спать, мама, я буду спать…

Спать – вот для них самое желанное.

– Спи, солнышко, завтра проснешься, а я буду здесь, буду с тобой…

Мамаша выскакивает из палаты, чтобы не разреветься при мальчишке.

Я укладываю его, настраиваю капельницу, присаживаюсь к нему на кровать, и он переключается на меня:

– Тетя, я буду спать, тетя, я буду спать…

Через стекло в двери вижу вздрагивающую спину мамаши – разревелась все-таки…

Отчего между собой мы называем родителей мамашами и папашами? Вроде как профессиональный жаргон, причем даже как бы пренебрежительный. Разве мы им не сочувствуем? Сочувствуем, конечно, – каждый в меру своей способности сочувствовать. Но тогда почему – не «мама», не «папа» или хотя бы не «мать», не «отец»? Не знаю. Наверное, проявление защитного цинизма, без которого здесь невозможно и который так или иначе проявляется у всех… Разве что кроме священника… А вот наша штатная психологиня вечно сюсюкает с родителями, чем дико меня раздражает. Ее сюсюканье настолько деланое и фальшивое, что с души воротит! Но многие родители ведутся на это притворство – им нужна жилетка, чтобы поплакать. Однако потом, когда слезы уже не дают облегчения, им бывает особенно тяжело… Я, конечно, не лезу в чужой огород, но, будь моя воля, гнала бы лохматым веником эту горе-утешалку, которая только мешает родителям собраться с духом и приготовиться к неизбежному.

Храбрый мальчишка засыпает: пацан сказал – пацан сделал…

Объявляется Зорин на пару с теткой из службы наркоконтроля. Заглядывают в палату, молча кивают мне. Зорин старательно отводит глаза.

Еще раз проверяю капельницу и выхожу из палаты. Контролерша сидит на посту, листает журнал расхода препаратов, тихо переговаривается о чем-то с Зориным. Потом открывает своей картой сейф, пересчитывает пустые и полные ампулы с анальгетиками.

Я знаю эту контролершу – усталую, погасшую тетку, в общем-то вполне доброжелательную – если только это не хорошо надетая маска.

– Добрый вечер, Вероника. Вы одна дежурите?

– Нет. С Александром Павловичем.

– А где он?

– В двадцать третьей палате, я думаю. Там приступ у мальчика не купируется.

– Вероника, почему у вас журнал не в сейфе? Это нарушение.

Я виновато опускаю глаза – ну да, не в сейфе, убейте меня теперь…

Подняв глаза, вижу в руках у тетки пластмассовую баночку. Тетка постукивает по ней ногтем и вопросительно смотрит на меня. Я пожимаю плечами – почему бы нет? Мы идем в дальний конец коридора. Здесь – туалет для персонала, крошечный чуланчик. Вдвоем мы там поместиться не можем, поэтому тетка оставляет дверь приоткрытой и, соблюдая инструкцию, пялится на меня, пока я вожусь с баночкой. Краем глаза вижу, что за спиной у тетки по коридору идет Зорин, отворачивается, демонстрируя деликатность, но я знаю, что он прошествовал тут нарочно – хочет показать, сволочь, что мне от него никуда не деться… Закрываю баночку, наполненную наполовину, и бросаю в прозрачный пакет, подставленный теткой. В пакете уже лежит бирка с моим именем и временем взятия пробы. Тетка срывает защитную полоску и заклеивает пакет. Теперь его вскроют только в лаборатории.

Через полчаса сижу на посту, леплю в журнал контрольные штрихкоды с израсходованных ампул. Саша-Паша все еще в двадцать третьей. С ним там Зорин и дежурный терапевт. Мальчик, с которым они возятся, плохой, надо переводить в терминальное, дети не должны умирать на глазах друг у друга, это высасывает силы из живых, и часто следом умирает еще кто-то – так уже не раз бывало. Но мест в терминальном нет.

Слышу осторожные шаги, поднимаю голову. К посту бредет Рита.

– Ни… Ника, где Лёнька?

– Да потерпите вы! Тут еще начальство шастает. Я сказала Лёньке – после одиннадцати, не раньше.

– А сэ… священник?

– Лёнька с ним говорил. Он будет ждать.

Рита стоит напротив поста, привалившись плечом к шкафу с пеленками и подгузниками. На ней моя футболка Camp Saint Lamb с овечьей мордой и мои пижамные штаны, голубые, с белыми облачками. Своя пижама у Риты была выцветшая и обтрепанная, а казенное белье у нас – как саваны для Хеллоуина…

– Ника, мне сэ… сэ… страшно.

– Страшно?

– Ага…

– Тебе что, плохо?

– Не… нет, вроде бы… Мне страшно, что станет пэ… плохо, что приступ начнется…

– Пойдем, я с тобой посижу пока…

Рите я сегодня ничего не капала, кроме глюкозы и витаминов. Зорин в назначениях написал «по самочувствию», а самочувствие у Риты сейчас неплохое, только вижу, что очень волнуется.