Мы не шевелились, и тогда в камеру вошла женщина в военной форме. Не плюнув на нас, как это по традиции делали другие иракские женщины-военнослужащие, она сказала: «Одна за другой!»

Мы должны были встать, чтобы она обыскала нас по очереди. Осмотрев одну вещь, она говорила: «Следующая!» У Фатимы была заколка черного цвета, с которой она не хотела расставаться, поэтому она стала спорить с тюремщицей на ломаном арабском, требуя вернуть заколку. В ответ на это тюремщица с силой ударила Фатиму по руке. Я подумала: «Если она увидит булавку на моих брюках и заберет ее у меня, как я буду ходить в них?» Я потихоньку отцепила булавку от брюк и незаметно передала ее Марьям, которую досмотрели первой. Я была последней. Несмотря на всю тщательность, с которыми тюремщица обыскивала мои вещи, я смогла спасти свою брючную булавку и в душе похвалила себя за смекалку.

Тюремщица ушла, а мы остались в таинственном чулане. На холодных каменных стенах нашего закутка мы заметили надписи, сделанные предыдущими его обитателями. Как хорошо, что Халима знала арабский лучше нас!

Я спросила ее: «Халима, что здесь написано?»

Она ответила: «Имена и даты мученической смерти прежних узников».

«То есть прежних узников убили?» – снова спросила я.

Она объяснила мне, что среди надписей есть имя девушки – Банат аль-Хода, которую должны были казнить на такой-то улице такого-то числа. «Какой засекреченный чулан!» – подумала я. Мы строка за строкой читали и рассекречивали все надписи и видели себя в очереди на казнь.

И снова неожиданно откуда-то донеслись и раздались в моих ушах звуки поворачивающегося в железном замке ключа, сердитые крики и непонятные фразы. Дверь открылась, и тюремщики бросили нам четыре одеяла. Фатима сказала:

– Эти одеяла означают, что мы можем сидеть на них.

– Нет, они означают, что мы здесь надолго.

– Нет, они даны нам только на одну ночь, поскольку завтра тридцатое мехра – окончание войны.

– Мы не останемся здесь.

Сквозь железные ступеньки, встроенные в противоположную стену, едва заметно пробивались солнечные лучи. Эти тоненькие ниточки света были для нас своего рода часами. Мы расстелили одеяла на полу и приготовились совершить намаз.

Через каждые несколько минут окошко в двери открывалось и кто-то говорил: «Четверка дочерей Хомейни!» Затем этот кто-то с предельной злобой захлопывал окошко. Однако на этот раз вместо окошка открылась дверь. Надзиратель спросил: «Сколько вас человек, и как ваши имена?» Затем он прочел с листа бумаги, которую держал в руке: «Фатима Ибрахим? Халима Мохаммад, Марьям Талиб, Масуме Талиб?»

Услышав имя отца – Талиб, я преисполнилась сил. С того момента меня стали называть Масуме Талиб. Имя отца стало частью моего имени, а это означало, что отец всегда будет со мной – тот, кто был для меня жизненным оплотом и опорой; тот, кто в моем воображении сражался с демонами и колдунами; тот, который мог перепрыгнуть через родник Тандо из моего детства; тот, кто мог устранить самые трудные жизненные проблемы семьи; тот, в отсутствие которого его фотография в раме придавала гостиной нашего дома величественный вид, а моим братьям – силу. С того момента его имя всегда было со мной.

Вечером нам принесли две пластиковые миски зеленого цвета и четыре красных пластиковых стакана. В мисках было немного разведенной водой томатной пасты. К ним прилагалось еще четыре подобия сэндвичей, внутри которых можно было обнаружить какой угодно мусор. Прошла неделя с момента моего прибытия в Ирак, однако мне все еще не хотелось есть. У Марьям, недавно оправившейся после расстройства кишечника, тоже не было аппетита. Каждый раз, когда мы слышали звуки открывающейся двери, мы быстро обувались и вскакивали. На этот раз, когда открылась дверь, прошло уже два часа с того момента, как солнечные лучи покинули нашу камеру, наступил вечер. В камеру вошел надзиратель-баасовец и сказал: «Масуме Талиб». Затем он дал мне в руки очки и сказал: «Возьми!»

Не сопротивляясь, я взяла очки и надела их. Как легко я смирилась с тем, чтобы быть лишенной возможности видеть! Надев очки, я тянула голову вверх или же, наоборот, опускала ее так, что подбородок приклеивался к груди, чтобы разглядеть дорогу, по которой мы шли. Однако, получив удар по голове, я больше не крутила ею. Баасовец-иракец тянул меня за край моего макнаэ, чтобы я прибавила шагу. Я ускорила шаг и… Боже мой!

В какой-то момент я вдруг перестала чувствовать землю под ногами и от ужаса внезапного падения отчаянно закричала, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Во время падения мои очки немного съехали. Затем я увидела огромные ноги в сапогах размером с весло, которые стали бить меня по всему телу. Я быстро встала и поняла, что упала со ступенек. Надзиратель поправил очки на моих глазах, и я продолжила свой путь.

По тому, как солдат отдал честь, я поняла, что мы прибыли на место. Я остановилась и села на кресло с колесами. Я подумала, что меня будут фотографировать, однако кресло, на котором я сидела, резко закрутилось с большой скоростью, и я упала на землю. Я не хотела унижаться, валяясь на полу, поэтому быстро поднялась. С моих глаз сняли очки. Я увидела, что нахожусь в просторном, светлом и богато обставленном кабинете, в котором три человека сидели за столом напротив меня, а еще двое – два солдата – стояли у входной двери. По телевизору показывали Саддама – кадры, которые я десятки раз видела по телевидению Басры в Абадане. На кадрах видеосъемки был запечатлен момент, когда Саддам нажимает на спусковой рычаг пушки, после чего раздается выстрел. Произведенный залп ознаменовал приказ о начале воздушной, наземной и морской операций одновременно с дислокацией двенадцати бронированных и механизированных дивизий и президентской гвардии на территории, выходящей более чем на тысячу километров за общую с Ираном пограничную линию. Саддам, присутствуя в меджлисе Ирака, открыто заявил тогда, что разрывает Алжирское соглашение, подписанное 6 марта 1975 года, и, пренебрегая интересами Ирана, подчеркнул, что Ирак не признает право Ирана на владение той или иной частью русла Арвандруд.

Один из баасовцев спросил:

– Масуме Талиб?

– Да.

– Профессия?

– Я – ученица.

– Из Арабестана?

Я помнила, что под словом «Арабестан» баасовцы подразумевают Хузестан, поэтому кивнула.

– Ты – генерал?

Я отрицательно покачала головой и сказала:

– Я не говорю по-арабски.

– Can you speak English?

– A little.

– Говори по-персидски, я – иранец.

Я была поражена. Он разговаривал на фарси без курдского или арабского акцента.

– Как ты стала генералом?

– Я – не генерал, мне всего восемнадцать лет. Для того чтобы стать генералом, необходимо пройти через множество этапов обучения и практики, и для этого требуется много времени.

– Нет, – ответил он. – Для того чтобы стать генералом Хомейни, достаточно быть революционером.