Придумав всю эту историю с новой семьей, я очень волновалась за Марьям, которая стала для меня сестрой в неволе. У нас не было ни малейшей возможности предварительно согласовать ответы на предполагаемые вопросы. Я была объята тревогой. Я слышала дыхание Марьям позади себя, слышала, как она откашлялась. Но я не знала, что планируют делать баасовцы. Они питали особую симпатию к Гугуш[94]. Она исполнила однажды одну композицию на арабском языке. Не знаю, почему при звуках голоса этой певицы все вышли из помещения. Каким-то чудом на пару секунд я оказалась одна, предоставленная самой себе. Я повернулась назад и убедилась, что за моей спиной сидит Марьям. Я тихо произнесла шепотом: «У нас с тобой есть три брата двенадцати, десяти и восьми лет. Зовут их Мустафа, Моджтаба и Мортеза. Наш отец – дворник».

Я сама делала над собой усилия, чтобы запомнить ответы, данные мной на заданные вопросы, потому что знала, что у лжеца короткая память. С уходом баасовцев из помещения мой допрос завершился. Глаза Марьям, у которой был вид невинного барашка, смиренно и безропотно приготовившегося к участи жертвы, искали ответы на мучившие ее вопросы в моих глазах. Я прошла мимо нее и сказала: «Слава Всевышнему!»

И снова меня ждали очки с эффектом слепоты и лабиринтообразные коридоры. Баасовец-иракец дернул край моего макнаэ. Я остановилась. Звуки поворачивающегося в замочной скважине ключа означали, что мы на месте. После того как открылась дверь, меня так быстро и сильно толкнули внутрь камеры, что я ударилась головой о стену, в результате чего на моем лбу вскочила большая шишка. Тюремщик велел мне встать лицом к стене и упереться на нее ладонями и сказал: «Не двигайся!». Затем он вышел из камеры и запер дверь. В камере никого не было. После возвращения с допросов я была настолько измотана морально, что у меня было ощущение, будто меня извлекли из-под руин.

Тот факт, что камера была пуста, вызвал во мне сомнения: та ли это самая камера, где нас держали прежде? В моих ушах продолжали звучать вопросы, которые иракцы задавали мне во время допроса. Каждую секунду я чувствовала тяжесть присутствия надзирателя-баасовца, его тень и его руки за собой. Я боялась, что он сейчас войдет и положит руку мне на плечо. Я все еще стояла неподвижно в положении лицом к стене, мои виски готовы были взорваться, а мозг – закипеть. Я ощущала себя не человеком, а тенью на стене. Не знаю, были ли эти лица, которые я наблюдала вокруг, изначально такими зловещими и мерзкими, или же деяния их владельцев сделали их такими. Страшные орлиные глаза надзирателя усиливали мой ужас. Я не могла больше находиться в таком положении. Я подумала: «Лучше один раз наплакаться и один раз умереть! Повернись и дай ему пощечину!» Я взяла себя в руки, сдвинула брови и собрала всю свою злость и ненависть в глазах, а всю свою силу – в кулаках. Я выпрямилась и резко повернула голову назад, чтобы посмотреть, что происходит у меня за спиной, и избавиться от мучившего меня ужаса. Однако за моей спиной не было ничего и никого, кроме моих собственных воображаемых призраков. Увидев одеяла, расстеленные нами на земляном полу, две пластиковые миски и четыре стакана, также лежавшие на земле, я убедилась, что это – тот самый прежний наш чулан, и подумала, что сестер, вероятно, тоже забрали для допросов. Наедине со своими мыслями я стояла перед изображениями и надписями на стене камеры, оставленными прежними ее жителями. Надзиратель через каждые несколько минут открывал окошко в двери и что-то говорил. Я была рада, что почти не знаю арабского.

Не знаю, сколько часов, месяцев или лет прошло, – я потеряла счет времени, однако в конце концов я услышала, как к камере приближаются громкие шаги тюремщика, а вслед за ними – более слабые шаги. Открывшаяся дверь и возвращение Фатимы, а через еще пару минут – Марьям и Халимы положили конец моему одиночеству. Воссоединившись, мы успокоились. Мы обвинялись в одном и том же – в любви к Имаму, революции и Исламской республике.

На календаре было двадцать девятое мехра, и по прогнозам тех, кто был военными, имевшими опыт участия в боевых действиях, война должна была закончиться на следующий день. Тонкие лучи света едва заметно освещали наш чулан. Мы ничего не знали о местоположении нашего здания; о том, в каком городе оно находится и какого рода постройкой вообще является. Однако каждая из нас в этом замкнутом пространстве периодически обнаруживала что-то новое и делилась своим открытием с другими. В конце камеры имелась невысокая стена, за которой располагались унитаз и душевая. В одной из стен было небольшое отверстие, перекрытое беспорядочно перевитой и спутанной проволочной сеткой. Сквозь него проникал слабый электрический свет, призрачно ложившийся на темные стены и вещи вокруг, а самое главное – на наши лица. Этот свет был дорог нам, но, к сожалению, контроль за его источником оставался за пределами нашей досягаемости.

В стене, находившейся напротив этого светового окошка, имелась какая-то маленькая дверца, которая рождала в наших душах и надежды, и страх. Она была заперта и обшита плотной звукоизоляционной пленкой, но не становилась преградой ни холоду, ни зною. Над дверцей виднелись несколько рядов железных прутьев, сквозь которые внутрь нашего чулана проникали лучи солнечного света. Всякий раз, когда эти лучи появлялись, двигались и исчезали, я понимала, что прошли еще одни сутки благословенных дней моей молодости.

Мы считали секунды, желая, чтобы они быстрее превратились в минуты, минуты – в часы, часы – в сутки. Будучи заточенными в очень маленьком пространстве, мы имели дело со множеством проблем. Единственная наша радость заключалась в том, что мы вместе. Мы постоянно искали какой-нибудь угол, чтобы спрятаться от жалящих взглядов тюремных надзирателей, которые через каждые несколько минут заглядывали к нам через окошко в двери; снова и снова они касались нас своими свирепыми взглядами и пересчитывали.

Я не хотела, чтобы существование в этой каморке вошло в обычную колею моей жизни, хотя ужас и страх перед будущим и так не позволяли тем дням стать привычными для меня. В те дни все, что меня окружало, было из железа и камня; даже люди казались каменными. В их взглядах и поведении не было ни капли человечности. Единственными звуками, которые доносились до слуха, были стоны тех, чьи души ввиду полного отсутствия сил не могли покинуть свои изможденные тела. Звуки ударов кабеля по двери, стенам и измученным телам заключенных сменили ласковые нотки материнского голоса и добродушные напевы отца.

Окошко в двери открылось, и мы услышали резкий окрик. Вслед за этим мы увидели крупное лицо, которое было шире, чем само окошко. Хозяин этого лица протянул в окошко руку, как лопату, и что-то потребовал. Никто из нас не понимал, чего он хочет от нас. У нас ведь ничего не было. Мы позвали на помощь бедную Халиму, чей словарный запас на арабском был на десяток слов больше нашего:

– Халима, что хочет эта рука?

Мы хотели быстрее избавиться от его криков. Он изобразил жестами и движениями прием пищи. И тогда мы поняли! Мы отдали ему лежащую в нашей камере посуду, после чего получили две миски супа, представлявшего собой воду, в которой плавал рис и несколько зерен чечевицы. Мы все уселись вокруг мисок, но ни одна из нас не желала прикоснуться к ним. Однако мы должны были набраться сил для преодоления больших страданий, чтобы не согнуться от слабости. Я сказала сестрам: «Ешьте! Это – еда сегодняшнего дня. Сегодня – тридцатое мехра. Завтра война закончится, мы будем свободны, будем сидеть каждая – за своим столом». В этих словах были семена надежды, которые мы сажали в своих сердцах, чтобы набраться терпения на последующие дни и преодолеть ожидавшие нас другие тяготы и лишения.