– Обещания Бога – истинны и непреложны.

– Мы в сделке со Всевышним, и в этой сделке мы не потеряем ничего.

Однако баасовцы с каждым днем радовались все больше и больше. В то время, пребывая в заточении, мы ни единого слова не услышали хотя бы от одного иранца или человека, который бы относился к нам по-дружески.

Была середина месяца абан[97]. В коридоре было шумно. До нас доносились звуки радостного улюлюканья и плясок баасовцев. В коридоре к тому же было на полную громкость включено радио. Находясь на крайнем пределе эйфории, иракцы били ногами и руками двери и окошки, демонстрируя таким образом свое ликование. Баасовцы никогда не открывали дверь нашей камеры без разрешения на то начальника тюрьмы. Однако в тот день они без конца открывали окошко на двери нашей камеры и говорили нам «привет!» Каждый раз, когда они здоровались с нами, Фатима со злостью говорила: «Да чтоб вы сдохли! Что случилось?! Чего вы хотите?!»

В тот вечер, после того, как мы выпили томатный сок, который призван был стать нашим ужином, нам во второй раз принесли чай. Нам это показалось подозрительным – мы были убеждены, что что-то случилось. Я была равнодушна к чаю. Моя порция обычно доставалась Марьям. Она была большой любительницей чая и употребляла его в неимоверных количествах. Но в тот вечер никто из нас не притронулся ко вторым порциям принесенного нам чая. Мы навострили уши и постоянно прикладывали их к двери, чтобы услышать хоть пару слов, объясняющих такое экзальтированное поведение баасовцев. И снова до нас донеслись шаги и пьяный хохот тюремщиков. Мы слышали, как они приближаются к нашей камере. Шаги остановились. Боясь того, что окошко на нашей двери откроется, мы отошли назад. Однако открылась не наша дверь, а дверь камеры напротив. По всей видимости, баасовцы привели какого-то нового и важного арестованного. Они не сразу закрыли дверь той камеры. Вероятно, еще не закончили допрашивать узника. Среди суматохи и множества голосов мы неоднократно слышали от баасовцев одиозное выражение «с Ираном покончено». Еще мы услышали голос человека, который спросил на персидском: «Где мои спутники?» Мы удивленно переглянулись и подумали: «Они привели пленного иранца!» Означает ли это, что война еще не закончилась? Прошло два часа, однако мы все так же стояли, прислонившись к двери, и прислушивались к голосам снаружи. На этот раз, когда открылось окошко на двери камеры напротив, кто-то задал узнику вопрос по-английски:

– What’s your name? (Как твое имя?)

– I am Mohammad Javad Tondgooyan. (Мохаммад Джавад Тондгуйан.)

– What’s your occupation? (Род деятельности?)

– I am the minister of oil (Я – министр нефти.)

– Where were you captured? (Где ты был взят в плен?)

– On Ahvaz road. (По дороге в Ахваз.)

Дверь закрылась. Мы в недоумении смотрели друг на друга. Мы не хотели верить в услышанное – в то, что господин Мохаммад Джавад Тондгуйан[98] – министр нефти Ирана (!) – тоже взят в плен на той же самой проклятой дороге, что и мы. Я спрашивала себя, почему они задавали ему вопросы так громко; почему они не сказали ему, чтобы он отвечал тихо; почему они не задали ему свои вопросы через окошко в двери и т. д. Мы помолились за то, чтобы ему были даны терпение и здоровье. Мы читали: «Кто отвечает на мольбу нуждающегося, когда он взывает к Нему, устраняет зло и делает вас наследниками земли?» Мы старались тоже кинуть через окошко наружу какую-нибудь фразу на персидском, надеясь на то, что министр услышит ее. Поэтому на следующее утро, после утреннего намаза, мы десять раз громко прочитали молитву «Кто отвечает на мольбу нуждающегося», после чего скандировали лозунг о единстве. Надзиратель открыл окошко и заревел: «Замолчите! Читать молитвы запрещено!». Однако мы, невзирая на крики надзирателя, который оставил окошко открытым и ругал нас, продолжали читать молитвы, особенно – молитву о единстве. Мы знали, что таким образом министр обязательно поймет, что мы – иранцы.

С того дня мы стали постоянно читать молитвы вслух после совершения ежедневных намазов. Мы садились на корточки, приложив ухо к двери, и оставались в таком положении на протяжении долгих часов в надежде услышать что-то новое. Прошло несколько дней. И вот, наконец, во время раздачи супа, после того как окошки на дверях камер нашего ряда закрылись и стали открываться дверцы камер противоположного ряда, мы услышали чей-то голос, который произнес громко: «Утро близко». Откуда было это послание, кому и кем адресовано, – мы не знали. Мы знали, однако, что оно определенно было не из вражеского, а из дружеского лагеря, и это говорило о том, что мы – не одни. Это послание было подобно лучику света, осветившему наши сердца во мраке беспросветной ночи.

Баасовцы разделили всех пленников на две группы. Одних они называли огнепоклонниками-маджусами, других – лжецами.

После долгих и основательных допросов похоже было, что нас определили в первую группу. Нас более не допрашивали, но допросы и истязания наших соседей по камере с каждым днем становились все более частыми. Единственное, что мы поняли из разговоров наших соседей, – это то, что они находились в плену долгое время, потому что знали всех тюремщиков.

Шум, который доносился из коридора, не прекращался ни днем, ни ночью. Баасовцы пребывали в приподнятом расположении духа, при этом они ужесточали условия содержания пленников в камерах. Чем выше мы поднимали порог терпения для принятия невыносимых условий содержания – грязи, вони, тесноты и темноты, тем сильнее они сдавливали удавку на нашей шее.

Фатима говорила: «Обычно смена сезона и наступление холодов кладут конец войнам». Холода, однако, пришли к нам раньше срока через то самое проклятое окошко, являвшееся проводником в нашу жизнь удушающей жары или смертоносного холода. Совершенно невозможно было не замечать и не чувствовать этот холод. С каждым часом он становился все более и более сильным и ощутимым. Мы даже усомнились в том, что на дворе – осень. С другой стороны, мы не хотели внушить и навязать друг другу чувство холода. Фатима спросила: