Р. Три ваших крупных заказчика, судоходные компании из Панамы и других стран. У тебя есть контакты с ними?

Х. У меня? Нет… конечно нет.

Р. Может, было какое-то недовольство с их стороны, относительно того, как ваша фирма выполняет свои обязательства?

Х. О чем ты?»

Текст навеял Нине воспоминания об однообразной рутинной работе, входившей в ее обязанности в Катарине, обо всех проведенных ею допросах и распечатках, которые потом приходилось делать, о чистке оружия и рапортах, требовавших обязательного заполнения. О ночах в патрульной машине 1617 с жесткими амортизаторами, о людях, которых она забирала на допрос и зачастую не желавших говорить, о запахе мочи, плохом кофе и постоянно мучившей ее тогда изжоге.

«Руководитель допроса. Ты заметила какие-либо изменения в его настроении в последнее время?

Солана. Ты имеешь в виду у Ингемара? Так? Нет, с чего вдруг?

Р. Ну ты, наверное…

С. Я же в фирме давно, ужасно давно, еще с риксдага, с той поры, когда Ингемар сидел там, он ведь был там когда-то и… да, и Ингемар всегда оставался в прекрасном настроении. За исключением того времени, когда о нем писали всякую гадость, конечно. Это ведь действительно было ужасно.

Р. А может, произошло что-нибудь…

С. Он стал чуть более закрытым после той писанины в общении с незнакомыми людьми. Не со мной, конечно, мы же так давно вместе, но он стал осторожнее».

– У меня вопрос, – сказала Ламия и махнула одной из распечаток Нины.

Нина выпрямилась, приготовилась отвечать.

– Почему его звали Каггеном?

Нина моргнула удивленно. Ламия ждала ответа.

– Я… не знаю… Карл Густав, К. Г., получилось, пожалуй, Кагген…

Ламия сделала для себя пометку.

– Что касается детского рисунка… – сказал Юханссон и наклонился над другой распечаткой. – Его нарисовали дети Лерберга?

– Пока нет полной ясности, – ответила Нина. – Мелки не соответствуют тем, которые находились в доме, но, возможно, они нарисовали его у кого-то из друзей или на каких-то занятиях.

Нина знала, что пока очень мало оснований связывать между собой оба преступления. Одно произошло в доме, другое на улице. В одном случае жертва умерла, в другом выжила. Один остался одетым, тогда как второго раздели догола. Методы пыток отличались. И Лерберг был известным человеком, а другой парень принадлежал к отбросам общества.

– Оба преступления объединяет чрезмерное насилие, – сказала она. – И никто не пытался скрыть этого, наоборот, нам четко дали это понять. Пытки и рисунок представляют собой некое послание.

– Кому? Нам? – спросила Ламия.

– Вовсе не обязательно, – пожала плечами Нина.

Ламия посмотрела на нее и на Юханссона:

– Теперь моя очередь?

Она не стала ждать подтверждения с их стороны, а потянулась и рванула с места в карьер:

– Никаких переводов или выплат с известных нам банковских счетов с прошлой среды. Никаких знакомых лиц на паспортном контроле или в списках пассажиров за последние сутки, никаких требований о выкупе.

– Мы говорим о Норе? – поинтересовалась Нина.

– Она добавила девичью фамилию в свои документы год назад, раньше ее звали только Лерберг. У госпожи Лерберг Андерссон есть личная карта «Виза» и «Мастеркард», зарегистрированная на фирму мужа. Выписка с ее собственной карты показывает, что она делает покупки в одном и том же режиме. Каждый четверг затаривается в «Иса Макси» на Пер-Халлстрёмсвег в Наке. Это их самые большие магазины, далее идут «Иса Кванум», которые, судя по названию, должны быть больше, но это не так, и затем еще есть «Иса Супермаркет» и «Иса Нера»…

– Пожалуй, градация торговых центров «Исы» нам не столь важна, – заметил Юханссон дружелюбно.

Ламия улыбнулась:

– О’кей. Нора приобретает яйца, молоко и другие свежие продукты в «Иса Супермаркет» на Тоггатан в Сальтшёбадене в среднем два раза в неделю, это один из наименее крупных магазинов в сети, хотя и не самый маленький… Она заправляет машину на Статойле, на Солсидевеген, и по выходным покупает свежий хлеб в Крингелгорденской пекарне, которая находится в Игелбоде. Она предпочитает ателье по пошиву готовой одежды на Лаксгатан в Сальтшёбадене, у них также есть постоянный сапожник и мастерская по изготовлению ключей, хотя однажды она обращалась к портному на Эстермальмской площади. Настройщик роялей из Ваксхольма обслуживает ее пианино весной и осенью. Она посещает магазин IKEA перед Рождеством, Пасхой и Яновым днем и в последний раз купила там на сто девяносто две кроны…

– Никаких путешествий самолетом? – перебила Нина.

– Нет, никаких путешествий или поездок вообще. За исключением бензина. К автомобилю.

– И в Швейцарию 3 мая тоже?

Комиссар К. шагнул в совещательную комнату в сопровождении настолько красивого блондина, что у Нины перехватило дыхание.

– Вот, – сказал комиссар своему спутнику, – эта группа и занимается случаем Лерберга – Арне Юханссон, Ламия Регнард и Нина Хофман…

Он показывал рукой, представляя их, и глаза Ламии заблестели, как звезды, когда она взглянула на гостя.

– Это Томас Самуэльссон, особый эксперт правительства по вопросам отмывания денег и экономическим преступлениям.

Нина торопливо сделала вдох. Боже праведный, это же, наверное, муж Анники Бенгтзон?! Или, точнее, бывший муж – они ведь вроде бы развелись? Нина никогда не встречалась с ним, но Анника рассказывала о нем, он работал на правительство в качестве научного секретаря. По крайней мере, так обстояло дело четыре года назад, не могло же у них быть два сотрудника с одинаковым именем?

Блондин направился прямо к Нине и поздоровался с ней, его рука оказалась теплой и сильной.

– Приятно познакомиться, – сказал он, перехватив ее взгляд. Глаза у него были светлыми, почти прозрачными.

– При мысли о жертве у Кроктрескена я решил, что нам будет полезно обновить наши данные относительно ситуации на южном побережье Испании, – продолжил комиссар.

Ламия захлопала ресницами, когда блондин здоровался с ней. Даже Юханссон чуть повеселел.

«А ведь мужу Анники Бенгтзон отрезали руку, когда его похитили в Сомали», – подумала Нина, а у этого мужчины обе были на месте, правую она сама пожала, а в левой он держал плащ и портфель из дорогой кожи.

– Я полагаю, вы все в общих чертах знакомы с тем, как происходит отмывание денег, – сказал Томас Самуэльссон и сел на письменный стол, положив портфель рядом с собой, одна его нога осталась на полу, а вторая свободно болталась в воздухе. Он был одет в дорогой костюм с простой футболкой под пиджаком, но эта нарочитая небрежность в его случае выглядела лишь признаком утонченного вкуса.