Кимберли не рассмеялась. Позднее, один на один с Ифемелу, она сказала:

— Мне неловко за Лору, не надо было ей так говорить. Мне слово «бойкость» никогда не нравилось. Это слово применимо к некоторым людям, а к некоторым — нет.

Ифемелу пожала плечами, улыбнулась и сменила тему. Она не понимала, зачем Лора выискивает всякие данные по Нигерии, расспрашивает ее о мошенничествах по 419-й статье, рассказывает ей, сколько денег нигерийцы ежегодно высылают из Америки на родину. Интерес этот был воинственный и недоброжелательный — и впрямь странно уделять столько внимания тому, что тебе не нравится. Вероятно, все это на самом деле направлено против Кимберли: Лора эдаким извращенным способом досаждала сестре — говорила всякое, за что Кимберли приходилось извиняться. Впрочем, вроде бы слишком много трудов, а выгоды почти никакой. Поначалу Ифемелу сочла извинения Кимберли трогательными, пусть и необязательными, но постепенно стали возникать вспышки раздражения: все новые и новые извинения Кимберли оттеняло самолюбование, словно Кимберли считала, будто извинениями сможет изгладить все зазубрины на земной поверхности.

* * *

Через несколько месяцев работы Ифемелу няней Кимберли поинтересовалась:

— Может, имеет смысл переехать к нам? Цоколь у нас — однокомнатная квартира с отдельным входом. За аренду ничего не возьмем, разумеется.

Ифемелу уже подыскивала себе студию, рвалась убраться от своих соседок, раз теперь ей это было по карману, а в жизнь Тёрнеров ввязываться еще сильнее ей не хотелось, но все же подумала было согласиться, поскольку услышала в голосе Кимберли мольбу. В конце концов решила, что жить с ними не сможет. Когда отказалась, Кимберли предложила ей пользоваться их запасным автомобилем.

— Вам будет гораздо проще добираться сюда после занятий. Это старая машина. Мы собирались от нее избавляться. Надеюсь, она у вас не заглохнет посреди дороги, — добавила Кимберли, будто «хонда», отработавшая всего несколько лет, без единой вмятины на корпусе, вообще способна заглохнуть на ходу.

— Не следует вам доверять мне уезжать на вашей машине. А ну как я однажды не вернусь? — сказала Ифемелу.

Кимберли рассмеялась.

— Она, в общем, недорого стоит.

— У вас американские права есть же? — спросила Лора. — В смысле, вам по закону можно водить машину в этой стране?

— Конечно, можно, Лора, — отозвалась Кимберли. — С чего бы ей принимать машину, если нельзя?

— Я просто проверяю, — сказала Лора, будто Кимберли не способна задавать жесткие вопросы не гражданам Америки.

Ифемелу глядела на них, таких похожих с виду — и таких несчастных. Но несчастье Кимберли было внутренним, непризнанным, заслоненным ее стремлением к тому, чтобы все было таким, каким должно, а также и надеждой: она верила в счастье других людей, поскольку это означало, что и она однажды станет счастливой. Несчастье Лоры было иным, колючим, — она желала, чтобы все вокруг нее были несчастны, поскольку убедила себя, что несчастной она будет всегда.

— Да, у меня есть американские права, — сказала Ифемелу, а затем заговорила о курсах безопасного вождения, которые она прошла в Бруклине, прежде чем получила права, и как жульничал инструктор, тощий белый мужчина со спутанными волосами соломенной масти. В темной подвальной комнате, набитой иностранцами, в которую вел еще более темный узкий лестничный пролет, инструктор собрал со всех наличные, а затем включил проектор и показал фильм про безопасное вождение. Время от времени он бросал шутки, которых никто не понимал, и хихикал сам с собою. Ифемелу фильм показался несколько подозрительным: как автомобиль, ехавший так медленно, ухитрился натворить столько ущерба в аварии, да еще и водителю шею сломать? После фильма инструктор выдал экзаменационные вопросы. Ифемелу сочла их простыми, она быстро закрасила карандашом ответы. Маленький южноазиатский мужчина рядом с ней, лет пятидесяти от роду, все поглядывал на нее умоляющими глазами, а она делала вид, что не понимает его призывов помочь. Инструктор собрал экзаменационные листки, приговаривая: «Спасибо, спасибо» — в широком диапазоне акцентов, и все разбрелись. Теперь они могли подавать на американские права. Ифемелу изложила эту историю с липовой открытостью, словно ей она виделась примечательной, да и только, а не тем, что может досадить Лоре. — Странно это было, поскольку до того я считала, что в Америке никто не жульничает, — добавила Ифемелу.

Кимберли проговорила:

— Ох, батюшки.

— Это в Бруклине дело было? — спросила Лора.

— Да.

Лора пожала плечами, словно говоря, что, разумеется, такое бывает в Бруклине — но не в той Америке, где живет она сама.

* * *

Камнем преткновения стал апельсин. Круглый, огненный апельсин, который Ифемелу принесла с собой на обед, очищенный и разделенный на четвертинки, в пакетике на молнии. Она ела за кухонным столом, а Тейлор рядом заполнял листок с домашним заданием.

— Хочешь, Тейлор? — спросила она и предложила ему дольку.

— Спасибо, — сказал он. Положил в рот. Лицо ему перекосило. — Плохой! Там что-то внутри!

— Это косточки, — сказала она, поглядев на то, что он выплюнул в ладонь.

— Косточки?

— Да, апельсиновые косточки.

— У апельсинов внутри ничего нет.

— Есть. Выброси в мусорку, Тейлор. Покажу тебе обучающее видео.

— У апельсинов внутри ничего нет, — повторил он.

Всю свою жизнь он ел апельсины без косточек, апельсины, выращенные безупречно оранжевыми, со шкуркой без изъянов, без косточек внутри, и восемь лет он не знал, что у апельсинов, к примеру, внутри бывают косточки. Он помчался в детскую — рассказать Морган. Та оторвалась от книги, воздела неспешную скучающую длань и заправила прядь волос за ухо.

— Конечно же у апельсинов есть косточки. Мама просто покупает такой вид, который без. Ифемелу не купила правильные. — И Морган наделила Ифемелу осуждающим взглядом.

— Этот апельсин для меня правильный, Морган. Я выросла на апельсинах с косточками, — ответила Ифемелу, включая видеомагнитофон.

— Ладно. — Морган пожала плечами. Кимберли она не сказала бы ничего, просто прожгла бы ее взглядом.

В дверь зазвонили. Чистильщик ковров, должно быть. Кимберли с Доном планировали назавтра благотворительную вечеринку с коктейлями, для друга семьи, о котором Дон сказал так:

— Один выпендреж это все — с этим его выдвижением в конгресс, ему и близко ничего не светит.

Ифемелу удивилась: Дон, похоже, распознавал эго в окружающих, при этом сам бродил вслепую в тумане собственного. Она отправилась открыть дверь. На пороге стоял коренастый краснолицый мужчина при чистящем оборудовании, что-то висело у него на плече, что-то, походившее на газонокосилку, торчало у ног.

Увидев ее, он напрягся. Сперва черты осенило изумлением, а следом они окостенели враждебностью.