Тогда же Анджело Рокка, в будущем папский ризничий (1595–1620), задавался вопросом, может ли папа одеваться в зеленое. Он отвечает утвердительно, и аргументация его касается телесности: зеленый цвет изумруда «символизирует девственность, потому что изумруд раскалывается сам собой, если его наденет прелюбодей»[426]. Поэтому папа должен надевать зеленое литургическое одеяние, в знак упования. Затем разговор заходит и о красно-белом одеянии папы. Наш автор согласен с Дюраном, что папа носит только белое и красное, ведь он «замещает Того, чья невеста поет: Возлюбленный мой бел и румян» (Песн. 5:10). Белый говорит о божественном, вечном свете. Папа носит белое, потому что представляет «первосвященника нашего Господа Христа», иными словами – «неизменную божественную природу». Этому новому сближению папы с божественной природой Христа вторит символизм чистоты в трактовке белизны. Именно белый цвет очищает «плоть и душу» папы. Потому-то папа носит белое всегда, «дома и на публике все сутаны (subtanee) папы должны быть только белыми, чистейше белым должен быть и льняной роккетто», «исподнее у папы тоже всегда белое и не должно менять цвета»[427].

Размышления Анджело Рокки восходят к той позиции, которая, как мы видели, впервые четко сформулировали в XIII веке. Начиная с Церемониала Григория X (1273) двойное красно-белое облачение отсылало к подражанию империи, но в еще большей степени – к полноте власти папы и к христологической природе его служения. В то время папа уже стал наместником Христа, то есть «личностью Христа», persona Christi, а тело папы – институциональным средостением Римской церкви, подобно тому как кардиналы в экклезиологии определялись как «часть тела папы», pars corporis papae. По Гильому Дюрану, красный отсылал к мученичеству Христа, белый – к чистоте и безгрешности жизни. Этот образ – плод сугубо схоластической логики: властная функция, внешне символически явленная мантией, должна соответствовать белизне «внутреннего облачения». Литургисты XIII и конца XVI веков связаны между собой непрерывной традицией: белое одеяние указывает на христологическую природу папского служения и на безгрешность правящего понтифика.

Обилие прямых отсылок к красно-белому одеянию папы в XIII веке совпало с фактической победой белого, то есть того цвета, на который источники предшествующего времени вовсе не указывали. Эта победа закрепилась в период Контрреформации: литургисты Сикста V утверждали, что именно белый цвет являет тело папы, corporis apparentia, то есть символически очищает его жизнь и демонстрирует его роль persona Christi. Полное совпадение можно констатировать и между белыми одеяниями и обрядом с восковыми агнцами, который мы реконструировали в начале этой главы. Белизна будничной одежды понтифика вместе с фигурками агнцев призваны были символически разрешить противоречие между хрупкой телесной оболочкой и высочайшим служением, которым папа был облечен.

Из вышесказанного следует заключить, что начиная с XI века, особенно в XIII столетии, тело папы стало предметом как ритуальной, так и риторической рефлексии: белизна гарантировала его символическое очищение, а тема смертности и кратковременности, о которой шла речь с самого начала, напоминала о неизбежности смерти.

Сам собой встает новый вопрос. Как проявлялся этот двойной – ритуальный и риторический – дискурс в тот момент, когда папа действительно уходил из жизни? Как именно Римская церковь разрешала тогда проблемы, так часто встававшие в ритуальной форме в литургии бренности и кратковременности при жизни папы? Как она встречала тот «страшный миг», о котором писал Петр Дамиани? Каким образом в апостольском преемстве усопших понтификов уживались элементы величия и невинности, символически воплотившиеся в фигуре папы? Одним словом, рассмотрев, как «складывалось» тело папы при жизни, мы должны увидеть, как оно разрушалось, не затронув тот порядок, которому тело метафорически принадлежало.

Как и при знакомстве с обрядами бренности, чтобы рассмотреть смерть папы, нам нужно вернуться в середину XI века, в понтификат Льва IX (1049–1054). Два эпизода этого времени обращают наше внимание на грабежи, которые происходили после смерти епископа или папы. Первый из них произошел не в Риме, но соответствующее папское послание для нас важно, в том числе, потому, что написал его не кто иной, как Петр Дамиани, чьи размышления о бренности и смерти папы сопровождают нас с самого начала.