– Тридцать девять.

– О-о… ну, хотя вы еще не старый, – тут же поправилась она. – Я ведь, если честно, думала, что вы старик и, может быть, вообще умерли… Ну, в том смысле, что вы жили давно и давно писали свои книжки! А вы… – Тоня стрельнула в Михайловского таким взглядом, что ему стало не по себе.

Со стороны к ним медленно ехал милиционер на лошади. Тоня моментально надула губы и сделала непроницаемое лицо.

– Участковый инспектор, старший лейтенант Федулов… – хмуро сказал милиционер, спрыгнув с лошади. Довольно молодой, темноволосый, неулыбчивый, в выгоревшей на солнце форменной рубашке. – Ваши документы…

– Андрон Георгиевич, это писатель из Москвы! – мстительно произнесла Тоня. – А вы с ним так… Он у нас будет жить, между прочим!

– У вас, Тоня? – Участковый, пролистав, отдал Михайловскому его паспорт и помрачнел еще больше.

– Не Тоня, а Антонина Ивановна! Даниил Петрович, к вашему сведению, прибыл сюда специально из Москвы для этих… – Тоня смешно наморщила лоб. – Для научных изысканий, вот!

– Ну-ну… – пробормотал Федулов и снова вскочил на лошадь. – У нас много чего интересного…

Когда он уехал, Тоня повернулась к Михайловскому и сказала шепотом, словно открывая страшную тайну:

– Он дурак. Вы не обращайте внимания, Даниил Петрович!..

– Да все в порядке, Тоня, это ж его работа!

Изба у Силиных оказалась довольно чистой, на окнах стояли полевые цветы, занавески из обычной бязи… Холодильник использовали вместо шкафа, а телевизор – вместо тумбочки. И все потому, что в деревне уже давно не было никакого электричества.

– А людей в деревне много? – поинтересовался он.

– Да нет… Повымирали все, – вздохнула Тоня. – Одни старухи остались. Мужики все от пьянства повывелись, а молодежь разъехалась. Одна я только из молодежи осталась!

– А участковый?

– Ой, он не нашенский, из другой деревни! – презрительно отмахнулась Тоня. – Просто у него участок очень большой. Вот и ездит туда-сюда… Я только одного не понимаю – чего он к нам-то, в Синичку, ездит? У нас, слава богу, мир и порядок… В другом месте проверки бы свои проводил!

– По-моему, вы ему нравитесь, Тоня, – улыбнулся Михайловский.

– Ой, ну вот только этого вот не надо… – сморщилась она. – Нравлюсь я ему! Он же… он же как рыба, он… холоднокровный – вот он кто! Молоко от одного его вида скисает!

– А отец твой где? – Михайловский решил сменить тему.

– Отец лес обходит. У него участок тоже – ого-го! Браконьеров ловит, пожары предупреждает, больные деревья рубит, молодые сажает… да мало ли у лесника дел!

– И не скучно тебе здесь, Тоня, одной-то?

– Немного, – честно сказала она. – Но в городе все равно хуже… Я вот книжки читаю. У отца Стратилата библиотека есть. Я в Бога не верю – атеистка я, но отец Стратилат хороший…

– Я хочу с ним познакомиться. Отведешь меня к нему завтра?

– Ой, ну конечно!

Поздно вечером вернулся из леса отец Тони Иван Платонович. Совершенно лысый, с белесыми бровями, в защитной форме зеленого цвета, с ружьем через плечо… Появлению гостя в доме ничуть не удивился, стал угощать Михайловского смородиновой наливкой:

– Сам-то я не пью, а вы попробуйте…

То ли от наливки, то ли от того, что сказывалась усталость, Михайловский этой ночью уснул мгновенно, едва только лег щекой на ситцевую подушку. И какой сон ему приснился этой ночью – не запомнил, только осталось от него наутро ощущение печали и одновременно – тихой радости…

Тоня принесла ему утром миску дымящейся вареной картошки и большую кружку молока.

– Вот, позавтракайте, Даниил Петрович! Вы, наверное, совсем к другой еде привыкли, но у нас сейчас только это. Я потом вам рыбы наловлю. Вы как к хариусу относитесь?

– Положительно, – кратко ответил он.

– У нас река тут есть неподалеку – тоже Синичкой называется. Озеро еще есть… А вон там, в той стороне… – Она махнула рукой, указывая направление. – Там Байкал. Но это далеко… Может, сходим туда когда-нибудь? Красотища – неописуемая!..

– Сходим, – так же кратко обещал Михайловский. Тоня сидела напротив и с такой нежностью, с таким восторгом глядела на него, что опять мурашки по спине побежали.

* * *

Первую половину лета Митин курс был в летних лагерях, а потом юнкеров отпустили на вакации.

Он поехал на дачу к сестре Нине, на этот раз без Макса – у того были какие-то дела в городе. Чем ближе цель, тем труднее сдержать нетерпение: до приезда Сони (она сумела послать ему письмо, наверное, не без помощи мисс Вернель) оставалось три дня, и Митя извелся совершенно.

– Как ты повзрослел, мальчик! – по приезде обняла его Нина. – Как дела?

– Хорошо… А кто это там поет в саду?

– Будто ты не знаешь! – засмеялась сестра. – Алмазов.

– Прогнать его?

– Да нет уж, пусть поет… Да, кстати – о тебе Бобровы не так давно спрашивали. Полина, Олимпиада и Надежда… Все три сестры здесь.

Митя вышел в сад – в плетеном кресле сидел Алмазов, небритый и лохматый, в своей неизменной черной крылатке, делавшей его похожим на летучую мышь, и заливался:

– Разлука, ты, разлука, чужая сторона.

Никто нас не разлучит, лишь мать-сыра земля.

Все пташки-канарейки так жалобно поют

И нам с тобой, мой милый, забыться не дают.

Зачем нам разлучаться, зачем в разлуке жить,

Не лучше ль обвенчаться, да жить да не тужить…

– А, Дмитрий Петрович приехали! – осклабился он. – Доброго здоровьица...

Митя сел неподалеку прямо на траву, прислонился спиной к березе. Ему ничего не хотелось – ни идти с визитом к Бобровым, ни в лес на охоту… Он хотел только одного – чтобы солнце как можно скорее закатилось за горизонт и чтобы этот день закончился. Тогда бы до приезда Сони осталось всего два дня.

– В прошлом году, зимой, был на похоронах Вяльцевой, – как всегда, без перехода начал Алмазов, перебирая гитарные струны.

– В Петербурге? – рассеянно спросила Нина, садясь в плетеное кресло рядом.

– Да. Толпа – по всему Невскому! Движения, разумеется, никакого не было… Масса венков, цветов, люди всех сословий, слезы, речи! Вы знаете, Ниночка, что муж, полковник Бискупский, ради нее бросил гвардейский полк, сломал свою военную карьеру. Ведь гвардейскому офицеру жениться на певице нельзя?..

– Об этом все знают, – вздохнув, кивнула Нина.

– А как Вяльцева исполняла цыганские романсы! – Алмазов закатил синие глаза. – Какая искренность, какая глубина чувства… Я вас уверяю, Вяльцева была популярнее Шаляпина.

– Скажете тоже, Аполлон Симеонович!