– Алиханов, тебя ждут!

– Где?

– Там, в буфете, в зале ожидания…

У Мити екнуло сердце. Он побежал в здание вокзала. Там, в каменных стенах, царила относительная прохлада и тишина, хотя буфет был полон провожающими. Митя сразу увидел Соню – она сидела за столиком возле окна. Над окном висел плакат: «Господа, мы просим прощения, но на время мобилизации продажа крепких напитков запрещена».

– Господи, наконец-то… – прошептала она, когда Митя сел напротив, пальцами смахнула слезу со щеки. – Я чуть с ума не сошла!

– Соня, милая… – Он принялся целовать ей руки. Никто не обращал на Митю и Соню внимания. – Я уж думал, что так и не сумею попрощаться с тобой!

– Митя, я буду тебя ждать. Митя, я тебя умоляю – береги себя… – прошептала Соня. Плечи ее вздрагивали. Она изо всех сил пыталась удержать слезы, но они текли и текли по щекам.

– Ты сама себя береги! – засмеялся Митя.

– Сохрани себя, пожалуйста, для меня!

– Соня…

Митя попросил официанта принести воды. Соня залпом выпила стакан, немного успокоилась.

– Ты должен знать, что я люблю тебя больше всех, что мне никто не нужен – только ты, – сказала она, глядя на Митю темно-зелеными, мрачными глазами. – Если ты умрешь, я тоже умру…

С ней, вероятно, было что-то вроде истерики, но даже такой Митя любил ее.

– Если ты будешь спокойна, буду спокоен и я. И тогда со мной точно ничего не случится, – сказал он, держа ее за руки. – Все, не плачь! Я скоро вернусь.

– Правда?

– Да, правда.

Постепенно она затихла, плечи ее перестали дергаться.

– Ты будешь мне писать?

– Буду. И ты мне пиши.

– Я сказала папе, что, если он не позволит нам переписываться, я уйду из дома, – сурово произнесла она. – И вообще…

– Соня, какой же ты ребенок еще, в самом деле! – улыбнулся он.

– Ты самый красивый, ты самый лучший… Ты это знаешь?

– Главное, не забудь об этом потом сама, когда я надоем тебе.

– Ты мне никогда не надоешь! – Соня наконец тоже улыбнулась.

Раздался паровозный гудок.

– Все, мне пора.

Она вышла за Митей на перрон.

Неподалеку грузились в солдатский эшелон – быстро, организованно, лица у всех были серьезные и взволнованные. Совершенно незнакомые люди совали в руки солдатам папиросы, продукты, носильные вещи…

Едва протолкнулись сквозь толпу провожающих к офицерскому вагону, и, стоя уже у подножки, Митя обнял и поцеловал Соню. Он испытывал к ней такую нестерпимую, почти мучительную нежность, что в последний момент едва сдержался от слез.

– Люблю… – прошептал он ей на ухо.

– Люблю… – выдохнула она.

И они расцепили руки. Поезд дрогнул, медленно двинулся вперед. Митя вскочил на подножку. Возле Сони появилась Рита Вернель – прежняя чопорность куда-то слетела с английской мисс. Она была возбуждена, рыжевато-золотистые волосы растрепаны, на щеках – лихорадочный румянец.

– Макс, гуд бай! Возвращайся с победой! – крикнула она по-русски.

– Гуд бай, Рита! Помни меня! – заорал над ухом у Мити Макс.

* * *

…Отцу Стратилату было лет восемьдесят, не меньше. С седой мятой бородой, в круглых очках на мясистом носу, с простодушной улыбкой – он сильно смахивал на евангелиста Луку работы художника Франса Хальса.

Михайловский рассказал ему о цели своего визита.

Священник выслушал его без тени удивления, с тем же безмятежным, простодушным выражением, потом спросил:

– Значит, вы думаете, что дневник этого самого Гуляева где-то в наших краях, не так ли?

– Отец Гуляева служил здесь когда-то, он тоже был священником. А сын прятался у него… При церкви есть же какой-то архив?

Отец Стратилат подумал, потом загремел ключами в кармане своей рясы.

– Ладно, идемте, Данила Петрович…

Они пошли на другой конец деревни. Светило яркое, какое-то южное, обжигающее солнце, над головой кружились оводы. Мимо прошла пара старух в черном.

– Батюшка, будет в субботу служба?

– Приходите, дети мои, приходите… – сказал отец Стратилат, потом повернулся к Михайловскому и смущенно пояснил: – Я тут один служу, без помощников… А у меня ревматизм. Иной раз еле разогнусь!

Михайловский только кивнул. От волнения он не мог говорить.

Возле церкви была небольшая каменная пристройка – ее-то и отпер священник. Внутри было тихо, царила полутьма – свет едва пробивался сквозь узкие мутные окна. От пола до потолка лежали стопками книги и бумаги, на полках стояла церковная утварь, в углу приютился старинный ткацкий станок, а под самым потолком висели связки каких-то сухих растений.

– Вот, так и живем… Чего тут только нет! Ведь раньше, Данила Петрович, у нас большая деревня была, и вокруг множество поселений всяких… А теперь – никого, только мы вот остались!.. Тут у меня и церковные книги, и метрические записи, и та бухгалтерия от колхоза, которую я пожалел выбрасывать.

Михайловский прикоснулся к бумагам, пальцами ощутил слой мягкой пыли.

– Вы позволите мне тут разобраться? – с трудом выговорил он.

– Пожалуйста, пожалуйста… Только, Данила Петрович, аккуратней! – Старик указал на керосиновую лампу, в которой мерцал огонек. – Бумага-то сухая, вспыхнет – и не потушишь! А я к вам заглядывать буду время от времени. Не помешаю? Самому, знаете ли, интересно, что из этой вашей затеи выйдет…

Весь день Михайловский возился с архивами, а вечером, когда стало совсем темно, вернулся в дом Силиных. Разбираться с бумагами придется недели две, не меньше, – примерно прикинул он.

– …у меня шесть тысяч гектаров земли под контролем, – стал рассказывать Иван Платонович.

– Ничего себе… Это на две Бельгии хватит! – прикинул Михайловский.

– Да, точно. И каждый день я должен обходить свои владения… Я ведь раньше десантником был, – признался Силин. – Очень мне мои умения пригодились!

– Папка любым видом транспорта умеет управлять, с парашютом прыгать, – с гордостью сказала Тоня.

– Я и милиционер, и пожарный, и эколог, и ветеринар – все в одном лице! – усмехнулся Силин. – Но главная беда – браконьеры да туристы. Как лето, так они появляются, откуда ни возьмись! Хотя места у нас дикие, от жилья далеко… Иногда эвенки кочуют, их у нас еще орочами называют. В основном-то они к востоку от Байкала живут… Но от них никаких бед, они лучше меня знают, как в тайге себя вести.

– Ну да… – кивнул Михайловский. – Орочи или орочоны… Орон в переводе с эвенкийского – олень.