И бродячие, и существовавшие наряду с ними оседлые скоморохи в писцовых, переписных книгах и других источниках имели самые разнообразные определения: «веселые», смыкари, рожечники/-цы, медведники/медведчики, гудошники, гусельники, «игрецы», сопцы, свирельники, скрипочники, бубенники, домерники/домерщики/домрачеи, кукольники, бахареи, плясуны/«плясицы», потешники, ряженые, шуты/шутихи. С ними связаны такие наименования починков и деревень, как Скоморохов/-во, Дудово, Дудиново, Дудкино, Дудомехово. Подобная топонимика обильно отражена в писцовых и переписных книгах северо-запада и центра Руси. В скоморошьем промысле, наряду с мужчинами, участвовали и женщины (все эти рожичницы, шутихи, плясицы), они могли работать, что называется, в паре («баран и коза»), хотя, конечно, роль женщины в информационно-коммуникационном обмене не была равно симметричной мужчинам.

Помимо сел и деревень, скоморохи могли проживать и в городах, занимаясь ремеслами, промыслами, торговлей. И. Д. Беляев выявил одну кабальную запись 1649 г., в которой крестьянский сын, вольный человек, вспоминал, что он бродил по многим местам и выучился «веселому промыслу скоморошеству». В другой обнаруженной Беляевым же кабале XVII в. гулящий человек говорит о себе, что он родом из Устюжского уезда, «кормился на Устюге Великом работою, а иное играл в скрыпку, а потом в Шелонской пятине ходил по деревням и кормился тем же промыслом». В. В. Кошелев приводит одну расспросную речь по Угличу 1649 г. жившего в слободке Троице-Сергиева монастыря Осташка Кузьмина, который платил оброк и «кормился скоморошеством». В писцовой книге Старой Руссы 1624 г. имеются примеры: «Во дворе Федка Козел скоморох, ходит по двором»; «Степанко веселой, ходит по двором».

Имея своё хозяйство, скоморохи являлись людьми семейными. Среди сельских скоморохов встречались как крестьяне, так и бобыли, а также нищие. В севернорусском Судебнике 1589 г. предусматривалась правовая защита скоморохов, среди которых различались «описные» (то есть внесенные в поземельный кадастр) и «неописные»: возмещение за бесчестье первым составляло весьма высокую сумму – 2 руб. («а жене его вдвое»), а вторым – гривна («жене его вдвое»). В неофициальной редакции этого памятника фигурировал «походный скоморох», бесчестье которого компенсировалось минимально – 2 ден. Будучи оседлыми сельскими жителями, «описные скоморохи» могли играть на крестьянских пирах и свадьбах своей деревни. В. В. Кошелев при рассмотрении данных статей подчеркнул, что Судебник поставил честь описного скомороха на один уровень с сотским и добрым городским человеком, что свидетельствует о достаточно высокой общественной оценке этих людей, их профессии. Походный же скоморох, по предположению исследователя, – это человек, находящийся в момент «игры» за пределами своей волости, поэтому столь слабо защищённый. Весьма примечательно также, что в историографии изучение пиров и скоморошества началось одновременно – в 1854 г., работами А. Попова и И. Д. Беляева соответственно.

Наряду со скоморохами, в запретительных статьях актовых источников часто упоминаются «попрошаи», или «попрошатаи». Правда, не всегда их приходы и присутствие жестко увязывалось только с пирами и братчинами. По грамоте кн. Андрея Васильевича Меньшого Кирилло-Белозерскому монастырю 1471–1475 гг., они не должны были являться в деревни волости Колкач «жита просити». Аналогичное требование – и в упомянутой грамоте дмитровским бобровникам 1509 г. Житом называлась такая необходимая в структуре питания средневековой Руси хлебная культура, как ячмень, широко распространённая и отличавшаяся сравнительно высокой урожайностью и неприхотливостью. Благодаря этому ячмень нередко страховал крестьянские урожаи в случае промерзания озимых посевов. Брага и пиво чаще всего изготавливались как раз из ячменного солода (вспомним даже у С. Маршака перевод английской баллады «Джон – Ячменное Зерно»). Бродячие скоморохи и «попрошатаи», наряду с низшими агентами княжеского административного аппарата и княжескими ратными людьми, «всякими ездоками» – таков выявленный А. Л. Хорошкевич на основе тщательного отбора и анализа актов XV в. состав незваных гостей на сельских праздниках, от приезда, прихода, присутствия которых ограждали княжеские грамоты монастырские и митрополичьи вотчины. Тем самым формировался их привилегированный заповедный статус как одна из сторон их феодального иммунитета.

Данное наблюдение подтверждается и жалованными грамотами Василия III псковским монастырям 1510 г., в которых в качестве «попрошатаев» выступают наместничьи и боярские люди. Следовательно, всякое «попрошание или «попрос» – это, по сути, какое-то дополнительное требование и даже вымогательство со стороны должностных лиц себе разных взиманий с местного населения. «Попрос» известен как сеньориальная пошлина в вотчинах Иосифо-Волоколамского монастыря XVI в. Вытная его ставка с разных вотчинных комплексов по оброчной книге 1547 г. была различной – 2–3 ден., 2 гривны, 28 алт. В жалованной грамоте 1534 г. Угличскому Покровскому монастырю включено положение о даче на поруки скоморохов и попрошатаев – «ставить их перед великим князем».

В грамотах 1560-х гг. соседство статей о пирах и братчинах, с одной стороны, с запретительными статьями против скоморохов и попрошатаев перестаёт быть последовательным и обязательным. Например, в жалованной грамоте Ивана IV кремлёвскому Чудову монастырю 1564 г. пиры и братчины не упоминаются, а о запрете въезда попрошатаев и игры скоморохов – говорится. В хронологически близкой грамоте тому же монастырю удельного кн. Владимира Андреевича Старицкого 1566 г. рядом соседствуют и развёрнутая статья о пирах и брачинах, и запретительная – о попрошатаях и скоморохах.

Обращение к актовым источникам и писцовым книгам Северо-Западной и Северо-Восточной Руси XIV–XVII вв. показывает одну из линий трансформации института пира, а именно – в феодальные повинности зависимого крестьянства. Выражалось это по-разному: и в виде сеньориального постоя-угощения, и в составе компонентов феодальных взиманий. В уставной грамоте митрополита Киприана крестьянам Константино-Еленинского монастыря (1391) указывалось на обязанность монастырских крестьян принимать игумена с его людьми, приезжавшими на сельские церковные праздники, «и сыпцы дают по зобне овса конем игуменовым». В термине «сыпцы» угадывается определение самой братчины – ссыпная, совместная, к которой варились напитки – пиво, квас, мёд. Архетип господского угощения восходил к древнему обычаю гостеприимства как способу нейтрализации чужого, пришлого, не своего человека, умилостивления свехъестественной силы. Классическим примером сеньориального постоя стал «подъезд» архимандрита с братией новгородского Юрьева монастыря, подробно описанный в рядной с крестьянами Робичинской волости ок. 1460 г. Две ночи настоятель мог находиться на стану, а крестьяне обязаны были «положити ему пива доволно», так же как и хлеба, вологи, рыбы и мяса, овса и сена коням.

В древних обществах (германском, скандинавском, славянском) существовал обычай, когда население принимало и угощало вождя, князя, предводителя (позднее – церковного иерарха) при его приездах со свитой на данную территорию. То же по сути, но более сниженное по социальному уровню явление «гостевания-угощения» наблюдаем мы и в упомянутых грамотах. Действие института сеньориального постоя в XVI в. стало распространяться на тех властных агентов, которых позвали на пиры и братчины. В уставной грамоте на дворцовое с. Андреевское 1544 г. (Звенигородский уезд) едва ли не впервые допускается присутствие посельского на них («а хто его позовет»), которое лишь ограничивается сроками: «пив туто не ночевать». Это напоминало принцип Белозерской уставной грамоты: где доводчик обедает, там он не должен ночевать.