В уставной грамоте Соловецкого монастыря 1561 г. на бежецкое с. Пузырево-Никольское при выдаче девушки замуж за волость либо при женитьбе крестьянского сына приказчик, наряду с денежными пошлинами, получал и натуральные компоненты – «хлеб да калач», что может указывать на принадлежность их свадебному столу. Предусматривались продуктовые компоненты за крестьянские свадьбы и в уставной грамоте Иосифо-Волоколамского монастыря 1591 г.: посельскому «блюдо пирогов», а приказчикам коммутированное взимание по 4 деньги с жениха или невесты «за пироги». Блюда с пирогами подносились на вышитых полотенцах-убрусах, и отсюда ещё одно наименование свадебной пошлины – «убрусное», отмеченное, например, в уставной грамоте патриарха Иова домовому Новинскому монастырю 1590 г. – доводчику «убрусного» 1 алтын.

В 1690 г. в духовном приказе вологодского архиерея рассматривалось дело о злоупотреблениях келаря Дионисьева Глушицкого монастыря Мелхиседека Пересветова. Крестьяне в своей челобитной жаловались на то, что он незваным являлся в их дома на каждую свадьбу и досматривал с подклети женихов и невест. Это было вопиющим нарушением традиционных норм сеньориально-крестьянских отношений, известных в том числе и по жалованным грамотам данной корпорации 1548 и 1621 гг.

Обращение к делопроизводственной документации, исходящей от самих крестьян, помогает представить «содержимое» свадебного стола в доме и степень материальной тягости этого мероприятия для семьи. Одна крестьянка в челобитной вологодскому архиерею 1645 г. жаловалась, что срок свадьбы её дочери по сговору был определен или в великий мясоед за неделю до масляного заговенья, или после Пасхи на Радуницу. Она на оба срока «к свадьбе припасала, два пива варила и две браги сидела, всякую еству припасала, пригласила 10 гостей, издержав всего 100 руб., а жених так и не явился, хотя заряд составлял 200 руб. В челобитной одного крестьянина патриаршего Воскресенского Череповецкого монастыря 1690 г. говорилось, что он к «сватбе» сына («срочному дню», в соответствии со сговором) пива варил и мед ставил, вино и всякий столовый запас купил, а отец невесты отказался её выдать, отчего сторона жениха понесла убыток на 20 руб.

Интересная роспись крестьянских издержек на свадьбу 1698 г. сохранилась по Авнежской волости Вологодского уезда. Хозяину пришлось отдать за дочь «выводу» 1 руб., венечных пошлин 3 алт. 2 ден., за полтуши говядины и баранью тушу по 3 алт. 4 ден. соответственно, полторы свиные полти «домашние недорогие» 3 алт. 2 ден., два студня 5 ден. Вот чем угощал данный хозяин своих гостей на свадебном пире. О расходах на напитки, правда, не сообщается. В структуре его расходов показательно доминирование сеньориальной пошлины – за вывод (целый рубль) на фоне остальных, сравнительно незначительных трат. За двести лет после Белозерской уставной грамоты, определившей размер выводной куницы в 1–2 алт., размер данной пошлины многократно вырос.

В конце той же росписи было деловито добавлено: «А что осталось от свадбы харчу, вместе съели». Есть в данной росписи и ещё один любопытный социокультурный момент. Её составителю хотелось бы сравнить «масштаб» своих расходов с тем, как было в старину. И поэтому он записал, что «подлинно сказать не знает, какие свадебные держи давали отцы наши в давные годы, мы были в малых летех», но от людей слыхал, что «одна была давана неволею, боярин силою выдал». Речь шла о так называемых «девочьих свадьбах», наиболее дорогих для крестьян, поскольку дочерей выдавали замуж за пределы данной волости, под эгиду другому земельному собственнику, почему и приходилось платить «выводную куницу». Скорее всего, подобные свадьбы случались не так уж часто, поэтому память о них наиболее закрепилась.

Приведённые сведения актов и челобитных показывают существенное отличие свадебного пира от братчины, его более индивидуализированный характер, тогда как братчине усвоялось определение ссыпной, подготовляемой в складчину. С этим связан один наиболее общий вопрос средневековой культуры – разграничение в ней коллективного и индивидуального начала, тенденций к интеграции, универсализму, «сбрасыванию в одно» (выражение М. М. Бахтина) и к дифференциации, партикуляризму.

В наказных памятях вотчинным агентам Иверского монастыря XVII в. варка меда и пива крестьянами на семейные праздники облагалась «явкой» в размере 2 ден. за четверть. В документах этой корпорации фигурирует также пошлина «за стол прикащичий» на крестьянских свадьбах. В его состав входили хлеб, калач, мясной окорок и ведро пива. Допускались и денежные эквиваленты продуктовых (столовых) взиманий: за хлеб 4 ден., калач – 2 ден., окорок – 6 ден., ведро пива – 8 ден.

Упомянутый монастырь разрешал крестьянам, празднующим свадьбу, держать пиво не более трёх дней. Тем самым сказывалось и дисциплинирующее влияние церкви на народную жизнь. Если семейный пир или братчина пришлись на среду (постный день), то вместо окорока предусматривалось взимание «рыбного звена», эквивалент которого составлял 4 ден. Винную брагу и вино крестьянам Иверского монастыря запрещалось варить и продавать, и за этим следили выборные старосты. Запрет приобретать вино у походящих торговцев, а также выкуривать своё собственное вино находим и в более раннем документе – уставной грамоте Соловецкого монастыря на слободку Вирму 1548 г.

О спонтанном проявлении языческих элементов свидетельствуют настойчивые церковные и государственные постановления об изгнании из крестьянских и городских пиров и братчин скоморохов. Достаточно сослаться на Стоглав, правительственные указы 1627, 1636, 1648 гг. Скоморохов, в чем-то аналогичных западноевропейским шпильманам, шутам, жонглерам, фокусникам, следует считать проводниками и хранителями народно-языческого начала. С ними можно также связать культурно-информационный обмен в средневековом обществе, они словно размыкали замкнутость составлявших его социальных ячеек. Наиболее ранний запрет скоморохам «играть» в селах и деревнях содержится в грамоте Ивана III Троице-Сергиеву монастырю 1473 г. по Дмитровскому уезду, хотя сама статья о пирах и братчинах здесь отсутствует. В жалованной грамоте удельного рузского князя Ивана Борисовича Симонову монастырю 1502 г. видим и других представителей профессии: «…А скоморохи и смычники к ним играть по деревням и по селом не ходят». Та же пара встречается в запретительной статье в ещё одной рузской грамоте Симонову монастырю – 1537 г. Согласно уставной грамоте князя, Юрия Ивановича Кашинского 1509 г. бобровникам Дмитровского уезда, различались: скоморошья игра «силно» (которая запрещалась) и добровольное приглашение скоморохов во двор на праздник (оно разрешалось). По широкому кругу уездов запрет скоморохам ходить на пиры встречается в грамотах Московского Богоявленского монастыря XVI – начала XVII в. (Бежецкий, Коломенский, Волоцкий, Рузский, Кашинский, Звенигородский, Дмитровский и др.).

В литературе широко известна указная грамота властей Троице-Сергиева монастыря 1555 г., запрещавшая сотским и старостам Присецкой волости в Бежецком Верхе держать скоморохов, волхвов, баб-ворожей. Здесь в одном потоке представлена борьба с проявлениями и народной смеховой культуры, и язычества, и колдовства, изначальная предрасположенность к которому именно женщин признавалась в эпоху Средневековья как на Западе, так и на Востоке.