/Louis-Claude de Saint Martin, De I'esprit des choses, Paris, Laran, 1800, II, «De l'esprit des traditions en general»/

И мне открылся Салвадор, Салвадор да Баня де Тодос ос Сантос — Всех Святых, «черный Рим» с тремястами шестьюдесятью пятью церквами, осыпающими собой склоны и приникающими к морю, и прославляющими всех богов африканского пантеона.

У Ампаро нашелся знакомый художник, примитивист, он рисовал на крупных деревянных досках мириады библейских и апокалиптических видений, раскрашенных, как средневековые миниатюры, щедро используя как коптские, так и византийские мотивы. Он, разумеется, исповедовал марксизм, революцию полагал неизбежной, а в основном нежился целыми днями в ризницах святилища Носсо Сеньор де Бомфим (Господа Заступника), где в пароксизме horror vacui[62]стены и потолок были облиты золотом, обметаны каменьями, плетеницы благодарственных даров свисали с потолка, дико и прекрасно сочетались между собою серебряные сердечки, деревянные костыли, руки, ноги, изображения чудесных избавлений от среброблещущих штормов — смерчей — мальстремов — ураганов. Он привел нас в дарохранительницу соседнего храма, наполненную древней утварью из пахучей жакаранды.

— Кто изображен на этой картине, — спросила Ампаро у пономаря, — Святой Георгий?

Пономарь покосился заговорщицки.

— Считается, что Георгий, лучше так, а то каноник больно злится. А вообще это Ошосси.

Два дня художник водил нас от паперти к паперти, из капеллы в капеллу, перед нами громоздились фасады, изукрашенные, как серебряная посуда, почернелые от времени. В церквях нами занимались морщинистые, хромоногие служки, дарохранительницы изнывали от золота и мельхиора, от перегруженных ларей и бесценных окладов. Там вдоль стен в хрустальных гробах агонизировали натуральной величины святые, сочащиеся кровью, с разверстыми язвами, усеянными рубиновой росою, и Христы, искореженные мукой, их ноги были алы от кровотечений. Из всего этого златозарного барокко вдруг проглядывали ангелы с этрусскими лицами, романские грифоны и восточного вида сирены подмаргивали с капителей.

Я не мог оторваться от старых улиц с их поющими именами — Руа да Агониа, Авенида дос Аморес, Травесса де Шико Дьябо. Мы попали в Салвадор как раз в период, когда правительство, или кто там за него, приняло решение оздоровить старый город, искоренив тысячи борделей, но процесс был еще на полупути. От подножия церквей, безлюдных и истомленных, как проказой, собственным великолепием, растягивались во все стороны вонючие переулки, а в них кишели пятнадцатилетние негритянские шлюхи, старухи, торговавшие африканскими сластями, перегораживали улицы, сидели с кипящими котлами, жгли костры, и тут же оравы юных сутенеров отплясывали на пятачке между сточными канавами под транзистор из бара. Древние дворцы, построенные колонизаторами, увенчанные гербами, которые уже никто не мог бы распознать, давно стали тут домами терпимости.

На третий день у нашего художника была деловая встреча, и мы пошли вместе с ним в бар одной гостиницы в Верхнем городе, в отреставрированном квартале, где было полным-полно шикарных антикварных магазинов. Встреча была с одним господином, итальянцем, собиравшимся приобрести за хорошую цену большую картину, три метра на два, на которой несметные ангельские рати готовились задать трепку легионам нечистой силы.

Так состоялась наша встреча с господином Алье. Он был в приличнейшем сером костюме, невзирая на жару, в золотых очках, с розовыми щеками и серебрящейся шевелюрой. Он поцеловал руку Ампаро, как будто ему были незнакомы другие способы сказать здрасте, и заказал шампанское. Художник торопился, Алье вручил ему пачку тревеллер-чеков и попросил доставить картину в гостиницу. Мы же задержались поболтать, Алье вполне владел португальским, но говорил с лиссабонским произношением, чем усиливался его старосветский шарм. Он расспрашивал о нас, поделился соображениями о возможных женевских корнях моей фамилии, потом поинтересовался семейной историей Ампаро и непонятно откуда угадал, что ее род происходит из Ресифи. Что же касается его собственного происхождения, он выразился туманно. — Мои истоки очень, очень отдаленны, и во мне смешались гены бесчисленных рас. Я ношу итальянское имя по названию итальянского имения одного из предков. Да, так называемая голубая кровь, но кто в наше время обращает на это внимание. В Бразилию меня привело любопытство. Меня манят все формы Предания.

Потом он сказал, что в Милане, где он проживает уже несколько лет, у него богатая библиотека по религии. — Приходите посмотреть, когда вернетесь на родину. У меня есть интересные издания — от афро-бразильских ритуалов до культов Изиды в период поздней Империи.

— Обожаю культы Изиды, — произнесла Ампаро, которой нравилось морочить людей, изображая светскую дуру. — Вы, наверное, знаете культы Изиды в совершенстве?

Алье отвечал, скромно поклонившись:

— Я знаю то немногое, что сам видел.

Ампаро попыталась отыграться.

— А это было не две тысячи лет назад?

— Я ведь не так молод, как вы, — усмехнулся Алье.

— Вы как Калиостро, — сказал тогда я. — Ведь это он, кажется, проходя мимо распятия, громко сказал кому-то из сопровождающих: «Говорил же я в тот вечер этому иудею: будь осторожнее! Он не послушал, и вот что вышло».

Алье напрягся, и я понял, что пошутил неуместно. Естественно, я стал извиняться, но наш хозяин перебил меня с успокоительной улыбкой. — Калиостро был лгуном, ибо о нем прекрасно известно, когда и где он был рожден, и ему, к слову, не удалось прожить даже одну порядочную жизнь. Все это бахвальство.

— Да уж я думаю…

— Бахвальство и ничего более, — настойчиво продолжал Алье. — Однако это не означает, что не существовали — в частности они и ныне существуют — некие лица, способные прожить не одну, а несколько жизней. Наука пока еще настолько мало осведомлена о процессе старения, что я не исключаю, что смерть является просто-напросто результатом неправильного воспитания. Калиостро был хвастуном, однако граф Сен-Жермен[63]хвастуном не был, и когда он утверждал, что обучился многим химическим секретам древнейших египтян, он нисколько не преувеличивал. Но так как, когда он упоминал подобные эпизоды, никто ему не верил, он из вежливости к собеседникам делал вид, будто говорит в шутку.

— Вот вы делаете вид, что говорите в шутку, чтобы уверить нас, что говорите правду, — сказала Ампаро.

— Вы не только прекрасны, но еще и необыкновенно восприимчивы, — ответил Алье. — Однако заклинаю, не верьте моим словам. Если бы я действительно предстал перед вами в огнедышащем мареве моих истинных столетий, ваша краса в тот же час бы увяла, и я никогда бы не смог себе этого извинить.

Ампаро была завоевана, я же ощутил покалыванье ревности. Я перевел разговор на церкви, на того Святого Георгия-Ошосси, которого мы недавно видели. Алье на это сказал, что нам обязательно нужно попасть на праздник кандомбле.