Ничего экстраординарного, стандартная карьера авантюриста восемнадцатого века, меньше амуров, чем у Казановы, и надувательства не так театральны, как у Калиостро. В конечном счете, за вычетом нескольких провалов, в глазах сильных мира его репутация не так уж плоха, он ловит их всех на алхимическую наживку, однако с промышленным уклоном. Но именно вокруг его фигуры, безусловно в результате его же направленных усилий, складывается легенда о бессмертии. Не раз и не два в салонной беседе от него слышали рассказы о событиях глубоко древних так, как будто он их видел собственными глазами. Он создавал свой миф непринужденно, под сурдинку.

В книге цитировался также «Гог» Джованни Папини, где описана ночная встреча героя на палубе трансатлантического парохода с Сен-Жерменом. Истомленный тысячелетним возрастом и воспоминаниями, переполняющими память, граф находится в отчаянии, как знаменитый борхесовский Фунес[64]— только текст Папини написан раньше, в 1930 году. «Не думайте, что наша участь так завидна, — говорит Гогу граф. — Столетия два проходит, и невыразимая докука охватывает собою несчастных бессмертных. Мир монотонен, история ничему не учит людей и в каждом поколении все те же страхи, все те же страсти, события не повторяются, но одно напоминает другое… новости, открытия, откровения — все изживает себя. Я могу признаться только вам, сейчас, когда нас двоих слышит только Красное море: мое бессмертие мне надоело. Земля уже не готовит мне секретов, а на мне подобных я не надеюсь».

— Любопытный персонаж, — сказал я Ампаро. — Ясно, что наш друг Алье работает под него. Зрелый, даже перезревший джентльмен, с деньгами все в порядке, свободное время есть, как и наклонность к сверхъестественному…

— Реакционный склад ума, достаточно смелый, чтобы стать на грань декадентства. На самом деле я предпочитаю этот тип демократическому буржуа, — доложила Ампаро.

— Вимен пауэр, вимен пауэр,[65]а потом пускаете слюни от того, что вам чмокнули ручку.

— Это вы нас довели. Доводили в течение многих столетий. Дайте нам время как следует эмансипироваться. Я же не говорю, что хочу за него замуж.

— И на том спасибо, — сказал я.

На следующей неделе Алье позвонил сам. Он договорился на сегодняшний вечер, что нас примут на террейро де кандомбле. К ритуалу нас не допустят, потому что иалориша не доверяет туристам, но она собственной персоной встретит нас до начала церемонии и проведет экскурсию по террейро.

Алье заехал за нами на машине и мы покатили по направлению к фавелам — бедняцким пригородам, с другой стороны горы. Здание, у которого мы остановились — какой-то брошенный фабричный павильон, — охранялось старым негром, он и ввел нас на территорию, предварительно окурив какою-то очистительной смолою. По ту сторону забора виднелся жиденький сад, посреди которого стояла огромная корзина из пальмовых листьев, наполненная божьими лакомствами — comidas de santo.

Внутри в огромном цеховом помещении все стены были увешаны картинами, благодарственными подношениями, африканскими масками. Алье пояснил нам, как организован зал. В глубине поставлены скамьи для непосвященных, ближе к середине — помост с музыкальными инструментами, стулья для оганов.

— Оганы, так называются почитаемые люди, не обязательно верующие, но уважающие культ. Тут в Баие великий Жоржи Амаду — оган на одном террейро. Его назначила Иансун, повелительница войны и ветра.

— А откуда возникли эти божества? — спросил я.

— Они прошли сложный путь. Прежде всего, важное значение имеет суданская ветвь, которая укоренилась на севере на самом раннем этапе завоза рабов. Из этого этнического куста берет свое начало кандомбле, прославляющее африканских божеств ориша. В южных штатах Бразилии сначала преобладало влияние групп банту, но потом смешивания самого разного рода в геометрической прогрессии привели к полной неузнаваемости исходного материала. Поэтому на севере культы исповедуются в соответствии с африканскими религиями, а на юге примитивная макумба эволюционировала, приведя к появлению умбанды, в которой присутствуют и католицизм, и кардецизм, и европейский оккультизм…

— Не слышу тамплиеров. Слава Аллаху.

— Тамплиеров я упомянул ради метафоры. В любом случае сегодня вы действительно о них не услышите. Но пути синкретизма почти что неисповедимы. Вы видели перед дверью, рядом с Божией снедью, железную статуэтку, напоминающую черта с рогатиной, у его ног — множество вотивных[66]подношений? Это Эшу, имеющий огромную силу в умбанде, но не в кандомбле. И тем не менее в кандомбле его почитают в качестве как бы промежуточного божества, аналога пониженному в должности Меркурию. Эшу вселяется в участников умбанды, но не кандомбле. Но все-таки Эшу почитается и здесь. Глядите, там под стенкой… — и он показал нам на раскрашенные статуи: индейца и старого негра, присевшего покурить трубку. Негр был в белой повязке, индеец — голый. — Это «прето вельо» и «кабокло», духи покойников, на умбанде они главные герои. Что они делают здесь? Принимают почести, но в радении не участвуют, потому что во время кандомбле восстанавливается связь только с африканскими божествами, ориша; тем не менее и этих не забывают.

— А есть что-то общее в двух культах?

— Скажем так: для всех афро-бразильских религий в любом случае характерно, что во время ритуала участники впадают в транс и в их тело входит сверхъестественная сила. На кандомбле — ориша, в умбанде — духи усопших.

— Я забыла свою страну и свою расу, — сказала Ампаро. — Боже милостивый, немножко Европы и немножко исторического материализма — и у меня из головы вытеснилось все. А ведь об этом в свое время мне рассказывала бабушка…

— Немного исторического материализма? — усмехнулся Алье. — Мнится мне, я что-то об этом слышал… Как же, как же, апокалиптическое верование, открытое уроженцем Трира…

Я прижал к себе локоть Ампаро.

— Но пасаран, любовь моя.

— Вот это да, — охнула она.

Алье, вероятно, расслышал наш полушепотный разговор.

— Могущество синкретизма почти что неисповедимо, моя дорогая. Если вам больше нравится, я могу предложить политическую интерпретацию того же самого процесса. Законы девятнадцатого века возвратили рабам их свободу, но в стремлении искоренить следы былого позора были уничтожены любые, в том числе документальные свидетельства времен работорговли. Рабы становятся вольными, но у них нет прошлого. Исходя из этого, они стремятся восстановить хотя бы коллективное самосознание, поскольку родового и семейного они лишились. Этим и обусловлен возврат к корням. Таков их специфический способ противостоять, как выражается ваше юное поколение, давлению верхов.