– Все, неси батюшке подарок, как и обещал. Тяжелая наша Дарья.

У меня ноги так и подкосились. От счастья подкосились. Сколько лет мы этого ждали, чего только не делали: докторов самых лучших приглашали и на воды я жену возил – ничего не помогало.

Теперь и радостно, и совестно одновременно. Придется к Груне с повинной головой идти. Это ведь она меня уговорила в храм отправиться, молиться и свечи ставить. Я не верил во все это, хотя с Дарьей каждое воскресенье на службы ходили. Она крестится, голубка моя, а у меня мысли все о работе. Говорят, плохо это и перед входом в храм мирское оставлять надобно. Так ведь не делал я ничего дурного, о ней заботился, чтобы отказу ни в чем не знала.

Люблю я супругу свою. Жизнь за нее отдам.

Кто бы подумал, что через церковь счастье такое придет. Во что не верил, в то носом и ткнули. Батюшка местный, выслушав меня, заказал фигурку ангела для алтаря, в виде пожертвования. Крохотную совсем, Дарьюшке с ладонь будет. Я еще подивился, думал, ослышался. Священник лишь бородку погладил да сказал:

– Господу не величина дара нужна, но искренность, с которой тот принесен. Кто-то за краюху хлеба исцеление получит, а кому и мешок золота счастья не даст.

Одно слово – блаженный.

Так мне и не жаль, сделал, о чем попросили. За работу со всем прилежанием взялся, иначе и не умею.

Ангелок до того хорош получился, что я сам на свою работу возрадовался, хотя больно я придирчив к себе бываю. Казалось, подуй на крылышки, как перья трепетать начнут.

Хотел я ангела в тот же день в церковь отнести, да вызвали по срочному делу в столицу – заказ хороший подвернулся.

Вот и поехал.

Обратно летел как на крыльях. Скорее бы супругу увидеть, к груди прижать, в уста поцеловать.

Тот день мне до самой смерти в кошмарах сниться будет.

В доме было тихо. Подумалось даже: скоро, совсем скоро детский голосок ее разрушит, еще мечтать о покое стану. Эх, скорее бы случилось.

Дарьи не было в ее комнате. Груня – та тоже куда-то запропастилась. Пошел искать. Весь дом обошел, нет никого, как вымерли. Сердце заныло тревожно, в голове точно молоточки застучали.

Ноги сами понесли в сад, к тому пруду, где Дарьюшка любила бывать. Вижу: сидит голубка в беседке. А беседка у нас – загляденье. Вся в узорах ажурных, не беседка – кружево. Оба мы любили ее, а тут вдруг подумалось: будто в клетке, сидит в ней моя красавица.

Груня гладила мою супругу по руке, слушала ее рыдания, сквозь которые и слов-то не разобрать.

Я подошел совсем близко, хотел окрикнуть, когда до ушей долетели обрывки разговора, и я оторопел. Притаился за кустом сирени, прислушался.

– Я в пруду этом утоплюсь, Грушенька, – причитала Дарья. – Не снести позора. Что же я наделала?

И снова поток слез, всхлипывания. О чем же они говорят? Хоть и стыдно за собственной супругой шпионить, но после таких ее слов захотелось мне узнать, что же такое случилось.

– Ты мне это брось! – закричала кормилица. – Вот ведь нашла о чем думать! Пойди к нему, повинись. Петр Сергеевич мужик не злой, поймет.

– Поймет ли, Грушенька? А поймет, так примет ли? Я сама себя простить не могу. А муж-то и подавно не простит.

Тут я случайно и наступил на сухую ветку.

– Ой ты ж батюшки! – Груня прижала руки к груди и начала креститься.

Дарья обернулась и увидела меня. На заплаканном личике застыло выражение ужаса и боли. Чего же это она от меня утаить пыталась, если теперь так боится?

– Петр Сергеевич, – первой заговорила Груня, – ты когда вернулся-то? И чего по кустам прячешься?

Они обе поняли, что я слышал их разговор. Поняли и не знали, как теперь себя вести.

Груня вскочила на ноги, бестолково захлопотала, а Дарья так и сидела, как истукан, только слезы лились по щекам.

– Я не прячусь! – сорвался я на крик. – Весь дом обошел, нет никого, а вы тут рыдаете.

Дарья не выдержала: тем же вечером все рассказала. Ребеночка не от меня она понесла.

Вспомнилось, как еще летом мы с ней в городскую квартиру поехали, чтобы она обновок себе прикупила, с подружками поболтала. Кабы знать, чем оно мне обернется, запер бы Дарью дома, не выпускал бы никуда.

– Сама не знаю, как вышло, – Дарья говорила спокойно, не плакала, как тогда в беседке, от того и жутко стало.

– Ты его любишь? – спросил я. Не мог не спросить.

– Я тебя люблю, Петруша! Там была страсть, наваждение слепое.

Она еще долго говорила, так не пролив ни слезинки.

Я хотел поверить.

Не смог.

Через две недели уже сидел в кабинете своего приятеля, доктора Германова. Разговор был непростым. Долго думал, прежде чем прийти, все решал, приму ли чужое дитя. И понял, что не смогу.

– Петр Сергеевич, ты меня тоже пойми. – Приятель старался не смотреть мне в глаза, делал вид, что изучает важные бумаги. – Не могу я на такое пойти, это же преступление.

– Кто может?

– Разве что повитуха деревенская, – усмехнулся Германов.

Приятель пошутить решил, но мне не до шуток.

Повитуха живо нашлась. Мог ли я, человек образованный, поверить в то, что сам к ней на поклон пойду.

Да ни в жизнь!

Однако очень скоро стоял на пороге ее дома. Изба повитухи стояла на отшибе, у самого леса. Эх, если бы не Дарья, никогда бы я в деревню не уехал, городской дух мне милее всего.

На мой стук выглянула нестарая еще баба, зыркнула темным глазом и, ни слова не говоря, отошла в сторону, приглашая войти в хату. Признаться, я ожидал увидеть земляной пол, травы, развешанные по стенам, черного кота на лежанке.

Ничего такого не было: обычный зажиточный деревенский дом. И баба вовсе не походила на ведьму.

Я уже уйти хотел, извинившись за беспокойство, когда она схватила меня за руку и зашипела зловещим шепотом:

– Не твой это грех, не тебе и приходить ко мне было. Но я помогу.

Ничего я из ее слов не понял, а она уже склянку темного стекла мне в руку сует:

– По три капли будешь добавлять в еду и питье.

– Кому? – опешил я от такого напора.

– Ясно кому, супружнице неверной. – И посмотрела как на ярмарочного дурачка.