Однажды Пендо поймала Милли, когда она склонилась над одной из книг Винти и погрузилась в мечтательные размышления, тихо повторяя набор слов. Сначала Пенто они показались полнейшим бредом, но, прислушавшись, она поняла, что Милли все время повторяет определенные слова – айнак, аурат, титлин, гилхари, – что ввело ее в еще большее недоумение.

Пендо обнаружила себя:

– Что за чепуху ты тут болтаешь?

Милли испугалась.

– Ты знаешь, что разговоры с самой собой – это первый признак сумасшествия? – смягчила свой тон Пендо. – Думаешь, нам бы хотелось, чтобы у нас в доме работала сумасшедшая девочка? Что ты делаешь с книжкой Винти? Ты же не умеешь читать.

Милли, которая была готова вот-вот расплакаться, внезапно почувствовала в себе гордость за то, что она обладала какой-то минимальной грамотностью, поэтому решила заступиться за себя:

– Нет, я умею. Я могу читать свою книгу и некоторые слова из книги Винти-диди[102].

То, с каким рвением она это произнесла, заставило ее лицо сиять.

Пендо не особо беспокоило рвение к начальному образованию ее служанки. У нее и без того было двое маленьких детей, за которыми нужно было присматривать, поэтому она решила не зацикливаться на увиденном. Но Милли, которая боялась, что ее снова поймают за чтением книги Винти-диди, вновь стала пролистывать вторую половину своего рваного учебника. В школу она больше не ходила, поэтому, как читать слова в этой части книги, так и не узнала. Она открывала учебник днем, когда все отдыхали и у нее было три-четыре часа свободного времени, и ночью, перед тем как лечь спать. Постелью ей служили пара плотных простыней, расстеленных на кухонном полу, а еще одна сложенная простыня была подушкой. Чтобы ее не донимали комары, Милли закрепляла старую, засаленную москитную сетку четырьмя веревочками к оконной раме, крану в раковине и к двум гвоздям на стене. Она сидела снаружи этого помятого, деформированного параллелограмма и изучала книгу при свете лампы, висевшей на потолке, без плафона. От горькой обиды на мать ей хотелось, чтобы та однажды упала лицом в горящую чулху, потерялась в лесу, собирая хворост или опавшие цветки мадуки, была загрызена шакалом или укушена змеей или чтобы ей отрубили руки и ноги те мужчины которые приходили к Будхуве, мужчины (а иногда и женщины), которые появлялись в деревне каждую ночь и требовали, чтобы их накормили и предоставили место для ночлега. Она всматривалась в слова в книге, которые совершенно не понимала. Из каждой страницы Милли вырывала эти слова, скручивала получившийся клочок бумаги и засовывала себе в рот, медленно и аккуратно пережевывая. Во рту накапливалось много слюны, которая размывала чернила, постепенно смывая слова, и размягчала бумагу. Эти размокшие бумажки она проглатывала, чтобы все они обязательно прошлись тонким потоком по ее внутренностям. Она верила в то, что проснется утром и будет знать все слова, которые до этого были для нее тайной.

Где-то неделю спустя Винти застукала ее за поеданием этих скрученных в шарики бумажек, которые она вырывала из своего школьного учебника.

– Мама, мама, – закричала Винти, – Милли ест бумагу, иди скорее сюда.

Милли сидела со ртом, полным бумаги. Она не могла ни проглотить, ни выплюнуть ее в присутствии Пендо и Винти – любое из этих действий было неприемлемо совершить прямо под носом у людей, в чьем доме она работала. На глаза навернулись слезы стыда и страха.

Пендо замерла, шокированная увиденным, на какое-то время, но затем к ней вернулся дар речи, и она обратилась к Милли:

– Зачем ты ешь бумагу? Это просто отвратительно, что ты за дикарка. Ты недоедаешь? Мы тебя плохо кормим?

Милли закивала, чтобы дать понять, что ела бумагу именно из-за голода. Рот, набитый бумагой, казалось, был больше, чем ее голова. Он как будто бы сам начал ее пожирать. Винти смотрела на нее так, словно воздух наполнил запах мусорной свалки.

– Ты больше не в своей деревне. Эти дикие нравы джунглей тебе стоит забыть. Ты поняла?

Милли, чьи щеки все еще были раздуты от содержимого ее рта, кивнула. Ее застали прямо во время магического ритуала, и теперь ей ни за что не узнать, что за слова Винти-диди написала на бумаге и зачеркнула.

Несколькими днями позже наступил момент вдохновения. Винти, которая училась в третьем классе школы для девочек Бирса Мунда (частная школа, несмотря на название), была в том возрасте, когда все девочки хотят стать школьными учительницами. Внезапно Пендо пришла идея, что Милли для ее дочери станет идеальным компаньоном, чтобы моделировать ситуацию ученик – учитель. Винти на самом деле смогла бы учить Милли – как читать, писать и считать.

Первый раз Милли столкнулась с двухразовым питанием – даже двухсполовинойразовым питанием (если быть точным и считать утренний чай с черствой чапати) в доме у Пендо, Льюиса, Винти-диди и маленького Сураджа. В деревне они ели один раз в день, и то если повезет. Обычно они ели баджра ки роти[103] и тил чатни[104]. Крайне редко у них было два приема пищи за один день, к такому они даже не стремились. Были дни, когда вся семья голодала. Милли запомнила эти дни по отсутствию дыма и специфического запаха – мама не разогревала чулху из-за того, что просто нечего было ставить на огонь. Даже когда Милли стала взрослой, запах растапливаемой чулху для нее всегда ассоциировался с простой радостью – чувством безопасности. В бездымные дни, Милли вспоминала, как мать ругала отца, пьяного и лежащего практически без чувств во дворе или где-нибудь в доме. Но чаще всего ее мама тихо и горько плакала, сидя с разбитой и кровоточащей губой, озлобленным выражением лица и заплывшим глазом от удара, который ей только что нанес пьяный муж. В один из таких вечеров, когда запах насилия все еще витал в воздухе, Милли с каким-то нездоровым интересом наблюдала картину, когда кровь, сопли, слезы и слюни смешались воедино на лице матери, которая дважды прокричала слова, теперь навсегда оставшиеся в памяти Милли:

– Муки голода – это великие муки. Это словно очищение огнем. Бог дал нам желудок, чтобы наказывать нас.

В любом случае, все было так, как было. Милли, ее братья и сестры никогда не слышали, чтобы кто-то ел несколько раз в день на постоянной или даже периодической основе, чтобы блюда были многочисленными и прием пищи происходил через определенные и непрерывные промежутки времени. Они никогда не жаловались и жили так, как было заведено в их мире, где не было других альтернатив. Приемы пищи во время праздников были не в счет, так как они по своей природе выходили за рамки привычного течения жизни. По праздникам закалывали корову или пару коз, а все семьи в деревне платили за мясо, которое раздавали в зависимости от того, кто сколько заплатил. Тарелка риса с говядиной для них была настоящим райским наслаждением, даже если им доставался хрящ, сухожилие, кусочки кожи или жира; главное, что это было мясо. На праздники христианской общины блюда готовились и раздавались централизованно. На них был бо́льший шанс получить настоящее мясо, а не кусочек косточки с полупрозрачным жиром, застрявшим в углублениях. Если Милли доставалась берцовая кость, то она высасывала оттуда весь костный мозг и с сожалением выбрасывала уже обглоданные кости собакам, которые рыскали вокруг в поисках объедков.