в семидесятых, когда режиссеры ведущих киностудий страны обратили внимание на жанр фильма-катастрофы. Как уже говорилось, первым по-настоящему значительным таким фильмом стал «Экипаж» – однако путь ему вымостили предшественники, не посягавшие на культовый статус: фильм «Когда дрожит земля», вышедший вслед за документальным «Медео – дни и ночи мужества», уже имел задатки фильма-катастрофы, хотя, конечно, работа пиротехников в «Экипаже» была на порядок масштабнее; еще более смелый шаг был предпринят в «Комиссии по расследованию», коснувшейся ядерной тематики. Сам же «Экипаж», вдохновленный как советскими, так и американскими образчиками, совершает настоящий жанровый прорыв, показывая зрителю возможность реальной катастрофы. Говоря, что американский зритель может найти в кино утешение благодаря тому, что трагические экранные образы облегчают его собственную жизнь, советские кинокритики могли бы продолжить ту же мысль и об отечественном зрителе, все более проникавшемся жанром фильмов-катастроф.

Интересно, что вымышленные кинокатастрофы готовили зрителя к неуверенности в будущем, и на протяжении всей перестройки режиссеры снимали фильм за фильмом. Создателям документальных и художественных лент все еще нужно было соблюдать известную осторожность, однако, поскольку цензурная хватка постепенно слабела, пространства для смелого маневра у них появлялось все больше [Берман 1987]. Но если кинематограф проделал с конца сороковых огромный путь и существенно изменил ритм изображения катастрофы на экране, то о советском государстве того же сказать было нельзя. И когда взорвался четвертый энергоблок в Чернобыле, и когда в Армении случилось страшное землетрясение, реакция советских чиновников на эти события оставалась все той же. Может статься, они просто не видели ни одного из перечисленных фильмов, поскольку в условиях новых бедствий действовали сугубо по старым, привычным лекалам. К сожалению, тот вымышленный сценарий, что они некогда для себя сочинили, теперь должен был столкнуться с новой реальностью.

Часть третья. Старые меры в новом горбачевском мире

5. Апрель 1986 года: Чернобыль

15 мая 1985 года по киевскому радио сообщили, что прорвана плотина городской ГЭС и существует высокая угроза затопления. В эфире прозвучало следующее:

Говорит штаб гражданской обороны города Киева… Говорит штаб гражданской обороны города Киева… Угроза катастрофического затопления… Угроза катастрофического затопления… В результате прорыва плотины Киевской ГЭС возможно кратковременное затопление территории, прилегающей к реке Днепр… Граждане! Немедленно выходите в незатапливаемые районы. Возьмите с собой личные документы, необходимые вещи и продукты питания. Уходя из дома, выключите свет, газ и электронагревательные приборы. В пути следования соблюдайте порядок, не допускайте суеты и паники. Четко выполняйте распоряжения органов гражданской обороны и работников милиции[449].

Спустя еще четыре минуты диктор озвучил подробные инструкции по общественному поведению в условиях бедствия. Украинцы не понаслышке знали, сколь разрушительным бывает Днепр.

Однако киевляне не сразу приступили к эвакуации: вместо этого на радиостанцию обрушился шквал из более чем восьми сотен одновременных звонков, каждый из звонивших желал узнать, верно ли оповещение. И спустя еще одиннадцать минут после оповещения последовало новое, в котором сообщалось, что то, первое, было передано в эфир по ошибке и относилось к учениям среди технического персонала, проводившимся неподалеку[450], в ходе которых сотрудница по забывчивости оставила радиоаппаратуру включенной. Но, несмотря на пугающее первоначальное оповещение, меры к эвакуации начали предпринимать немногие, хотя в официальных отчетах и сетовали, что работать перестало более тысячи людей на четырнадцати предприятиях, в результате чего город понес серьезные экономические потери[451]. Впоследствии городские власти приняли необходимые меры по улучшению системы радиооповещения[452].

Киевлянам не довелось столкнуться с последствиями прорыва плотины ГЭС, но это оповещение все равно для нас очень важно. Нежелание верить пущенному в эфир оповещению отражает недоверие советских граждан к официальным источникам информации в целом. Есть странная ирония в том, что если ничего не произошло, то об этом узнавали все и немедленно, но если что-то действительно случалось, то нужно было еще дождаться подтверждения. Данный инцидент опровергает версию советских чиновников, что промедление с сообщением о взрыве в Чернобыле связано с желанием не допустить паники [Marples 1986: 170]. Сомнительное утверждение, если вспомнить, как мало людей отреагировало на объявление о скором затоплении их жилых районов (не говоря уже о том, что партийные чиновники так гордились отсутствием паники во время землетрясений и иных бедствий). И наконец, подобное равнодушие свидетельствовало об определенной нормативности бедствий: в наводнении ничего особо нового не было. Советские граждане повидали множество катастроф всевозможных видов и масштабов. Ядерный взрыв был, конечно, событием из ряда вон выходящим, но все же вписывающимся в рамки известного опыта предыдущих катастроф – как киевлян, так и вообще всех советских граждан.

Проснувшись утром 26 апреля 1986 года, ташкентцы, в особенности старшее поколение, пожалуй, могли проверить, не дрожит ли земля[453]. Они и не подозревали, что на западе страны взорвался огромный ядерный реактор, выбросив в атмосферу колоссальное количество радиоактивного материала. В отличие от украинцев, в свое время оперативно извещенных о землетрясении в Узбекистане, ташкентцы лишь спустя несколько недель узнали о самом взрыве и только через несколько месяцев – о его возможных последствиях. Вскоре после известия о землетрясении в Ташкенте Советский Союз с гордостью объявил, что жители города большей частью уже вернулись к своим повседневным делам. В этот же день в 1986 году ташкентцы действительно абсолютно спокойно занялись каждый своими заботами, не ведая о беде, грозившей объять всю западную часть СССР. Трагедия, случившаяся в самом сердце далекой Средней Азии, явилась новостью всесоюзного масштаба; трагедию же в западных владениях советской империи быстро заглушили, и информацию о ней строго цензурировали.

В Москве о взрыве узнали спустя считаные часы, однако последующая медлительность чиновничьего аппарата стала легендарной; даже странно представить, что в общем-то те же партийцы столь оперативно реагировали на события в Ташкенте [Рыжков 2011: 164]. Советские инженеры недооценили мощность взрыва, ввиду чего с опозданием были приняты эвакуационные меры в Припяти – отстроенном специально для работников АЭС городке с населением в сорок пять тысяч человек[454]. Весь тот день 26 апреля детей преспокойно отправляли в школы, и только назавтра началась серьезная эвакуация. В город хлынули потоки автобусов, отвозивших жителей Припяти в Полесское, расположенное в пятидесяти километрах. В отличие от Брежнева, тут же прилетевшего на самолете в Ташкент, Горбачев ехать в Киев не спешил, предпочитая оставаться в Москве. Тогдашний председатель Совета министров Н. И. Рыжков, отправившийся в Киев 2 мая, вспоминает, что генсек вообще не слишком любил поездки в горячие точки, где всегда было много грязи и суеты [Рыжков