затронуты не были[463]. Однако к 14 сентября был установлен факт выброса аэрозолей в атмосферу и загрязнения территории станции[464]. При проверке радиационного фона, проведенной специальной комиссией в конце октября, выяснилось, что на северо-северо-восточном направлении радиация распространилась на четырнадцать километров. В районе села Чистогаловка, расположенного всего в пяти километрах от станции, уровень так называемых горячих частиц превышал допустимый в несколько сот раз. Впрочем, в выловленной в местных водоемах рыбе и раках существенного превышения уровня радиации зафиксировано не было[465]. Словом, несмотря на довольно высокие в целом показатели фона, комиссия пришла к заключению, что «проведение мероприятий по эвакуации населения… не вызывается необходимостью»[466]. В деталях история той утечки до сих пор изучена мало и требует подробнейшего разбора, чтобы прояснить ее политический эффект (если таковой имел место), а также реакцию тех, кто от нее пострадал (Чистогаловка была эвакуирована после аварии 1986 года). Данный – пусть и краткий – экскурс привносит в наш анализ чернобыльских событий необходимый временной контекст. Словом, к 1986 году Советы уже имели некоторый опыт столкновений с разного рода инцидентами на местной АЭС, хотя, конечно, о таковых и не писали в газетах; а пока они наращивали опыт в решении чрезвычайных ситуаций, в политике тоже начали происходить быстрые изменения.

К середине восьмидесятых Советский Союз уже мало походил на страну, которую в шестидесятые возглавляли Брежнев с Косыгиным. К их времени страна как раз оправилась от потрясений Великой Отечественной войны, избавилась от сталинских «перегибов» и в целом источала уверенность в собственном курсе, наблюдая, как Штаты пытаются на внешнеполитической арене одолеть Вьетнам, а на внутриполитической – расовую сегрегацию. Эту внешнюю уверенность, безусловно, подпитывали строительные проекты вроде ташкентского, но свою роль также играло и нежелание режима стареющего Брежнева анализировать реальную статистику. Так что после того, как в 1982 году Брежнев скончался и настала пора реальной статистики, уверенность быстро испарилась.

В апреле 1983 года новосибирский социолог и экономист Т. И. Заславская подготовила доклад, опиравшийся на передовые статистические данные, в котором заявлялось, что нынешняя экономическая система страны нежизнеспособна [Заславская 2002]. Пусть и не заняв еще пост генсека, Горбачев знал об этом документе, ставшем вскоре именоваться «Новосибирским манифестом»[467], – документе, никого толком не убедившем, но посеявшем изрядную смуту касательно экономической ситуации в стране. При этом опасения внушала не одна лишь экономика: спустя четыре изнурительных года война в Афганистане все продолжалась, опустошая государственную казну, которую экономика страны уже не успевала наполнять. На западных рубежах протесты польской «Солидарности» угрожали перекинуться и на прочие страны Восточной Европы, в очередной раз свидетельствуя об экономическом упадке всего Восточного блока.

Когда же весной 1985 года Горбачев стал генсеком, уже всем было ясно, что преобразования неизбежны, хотя никто толком и не понимал, в чем и какие. Перестройка была объявлена на XXVII съезде в феврале – начале марта 1986 года, но это пока фактически было лишь объявление о необходимости внесения некоторых изменений – без четкого указания, каких именно. Таким образом, когда в апреле 1986 года в Чернобыле грянул взрыв, Советский Союз был во многом все тем же, что и прежде. Практически сразу после этого раскрутившийся маховик перестройки, а с ней – и гласности задал коммунистическому государству новый, не ведомый ему вектор движения. Уже летом того же года Горбачев ослабил давление на издательства, и авторы, чьи произведения раньше нещадно кромсались и запрещались, обрели теперь определенную, хоть и ограниченную свободу выражения мыслей. В декабре 1986 года позволили вернуться в Москву опальному ученому А. Д. Сахарову. Политическая же система начала претерпевать радикальные преобразования лишь в годы, последовавшие за Чернобылем. Если ташкентское землетрясение случилось в относительно стабильное время, а армянское сотрясло землю, уже раздираемую этническими конфликтами, доходившими до депортации[468], – то Чернобыль расколол советское время на две различные эпохи, разразившись в час затишья, предвещавшего бурю.

Большинство подробностей взрыва реактора четвертого энергоблока давно известно и многократно приводилось в работах по данной теме, так что приведем здесь лишь основные факты[469]. С пятницы по субботу (25–26 апреля) руководство Чернобыльской АЭС начало проведение плановых мероприятий по ремонту реактора энергоблока, уже давно требовавшего технического осмотра [Medvedev 1990: 17–18]. По причине скачков мощности в замкнутом контуре операторы экспериментов не имели возможности контролировать повышение температуры в активной области реактора. Около 1:20 пополуночи в четвертом энергоблоке произошел мощный взрыв, полностью уничтоживший реактор. Ситуация вышла из-под контроля; вслед за первым раздался и второй взрыв, которым «графитовые блоки и топливные каналы» вынесло сквозь разрушенную крышу реакторного зала. Хотя уже было очевидно, что быстро разрешить ситуацию не удастся, в первых сообщениях со станции в московский Центральный комитет старались преуменьшить масштабы катастрофы. Первый замминистра энергетики и электрификации А. Н. Макухин доложил в ЦК, что к половине четвертого утра пожар уже был ликвидирован, так что необходимость в эвакуационных мерах отсутствует[470]. Однако вопреки убаюкивающим посланиям московским руководителям пожарные наряды все еще отчаянно сражались с пылающим реактором, вдыхая смертельные радиоактивные пары[471]. Хотя через некоторое время пожарным действительно удалось локализовать и потушить очаги возгорания, но остановить выброс радиации в атмосферу с колоссальным столпом дыма они были не в силах. Уже спустя сутки зашкалил уровень радиации на приборах шведской АЭС «Форсмарк» – первого западного ядерного учреждения, узнавшего, что где-то в Восточном блоке стряслось нечто очень и очень скверное.

Чрезвычайная ситуация требовала мобилизации ресурсов. 27 апреля в Припять прибыли сотни киевских автобусов, чтобы эвакуировать местных жителей за пределы загрязненной зоны. Параллельно с вывозом рабочих инженеры и военные пытались совладать с радиацией. Власти старались оперативно дезактивировать[472] окрестные деревни, предотвратив дальнейшее распространение радиации, а инженеры решали, как поступить со все еще пылающим реактором. Усилиями пожарных удалось не допустить возгорания трех других энергоблоков, но реактор четвертого продолжал выбрасывать смертоносные пары. В мае правительство объявило, что реактор накроют саркофагом из усиленного бетона, способного «столетиями» сдерживать радиоактивные отходы [Marples 1986: 164]. Расчистка крыши машинного зала от радиоактивных обломков и возведение над зоной саркофага облекались советским мифотворчеством: оперативное завершение работ должно было символизировать мощь советского гения. Когда же в октябре 1986 года саркофаг был завершен, политическая атмосфера в Советском Союзе сильно переменилась.

Чернобыль, безусловно, ускорил неизбежные перемены, но их все же стоит рассматривать в более широком контексте общественно-политических настроений того времени. Внешняя политика Горбачева и сдвиг в его отношениях с Западом обусловливают и поясняют некоторые аспекты действий советских властей в Чернобыле. Хотя Запад