положительно воспринял деятельность Горбачева, рассчитывая на обновление международных отношений после застоя семидесятых годов, советская политика не обернулась вмиг дружественной, что наглядно показал провальный саммит в Рейкьявике, проходивший той же осенью 1986 года. Международная помощь – проигнорированная в Чернобыле и сыгравшая огромную роль в Армении – отражает смену внешнеполитических настроений Советского Союза и пере оценку политики изоляционизма при ликвидации последствий серьезной трагедии.

В долгосрочной перспективе на действия властей в Чернобыле повлиял и всплеск в середине восьмидесятых межэтнических конфликтов. Национализм – в том числе и русский национализм – уходил корнями в середину шестидесятых годов, так что чернобыльская трагедия грянула как раз тогда, когда почва дружбы народов дала трещину – «друзья» переставали «дружить». К 1987 году на поверхность выплеснулся глубочайший армяно-азербайджанский конфликт вокруг Нагорного Карабаха. Летом того же года в столице Латвийской ССР Риге прошли первые массовые демонстрации за независимость. Так что вскоре выяснилось, что найти в Чернобыле единый подход не удастся, ведь даже в триумвирате ведущих республик – РСФСР, Украинской и Белорусской ССР – каждая старалась действовать по-своему. В чаду подобной неразберихи, под натиском редколлегий и издательств, ученые наконец также присоединились к общественной дискуссии, как направленной против отдельных учреждений, так и в целом призывавшей к усилению протестных движений. Пока партийное руководство пыталось контролировать ликвидационный процесс, Чернобыль оказался втянут в сложнейший клубок переплетающихся между собой проблем.

Несмотря на страшный взрыв и нерасторопность чиновников, мгновенная реакция на катастрофу не составляла проблемы для советских властей: в апреле 1986 года еще не было ни протестующих ученых, ни гневных выступлений в печати, так что правительство вполне могло позиционировать взрыв реактора как очередной грандиозный вызов советской инженерии. На тот момент – в так называемую аварийную фазу, то есть начиная с момента взрыва и до завершения возведения саркофага в ноябре того же года, – советские власти решали классические управленческие и инженерные проблемы [Hériard-Dubreuil, Ollagnon 2004: 59–60]. Ликвидация пожара в машинном зале, эвакуация Припяти и возведение саркофага – все это были традиционные меры авторитарного государства: в случае аварийной ситуации органы центральной власти мобилизовали невероятные ресурсы и преодолевали тысячи километров без оглядки на человеческие потери, чтобы в конце концов взять ситуацию под контроль. Советские власти подверглись яростной критике за промедления с эвакуацией Припяти, когда уже было известно о взрыве; тем не менее, когда решение было принято, оно осуществлялось четко и эффективно. Для строительства саркофага над выброшенной из шахты активной зоной реактора требовались огромные ресурсы и организационные мероприятия – к чему авторитарное государство было вполне готово. К сожалению, пытаться таким образом «укрыть»[473] поврежденный ядерный реактор, чтобы ограничить выброс радиации, – это все равно что отправить в тюрьму диссидента в наивной надежде, что подпольный самиздат перестанет распространять его идеи.

На аварийной стадии проходила мобилизация волонтеров, которые массово отправлялись в Чернобыль на помощь в проведении самых опасных мероприятий, практически гарантировавших облучение. В официальной риторике героизм советских граждан отражал могучую добрую волю оказать помощь в час испытаний; словом, добровольческая деятельность была очередным поводом для советских властей представить своих граждан к награде «За героизм» [Marples 1988: 152]. Но, как и у медали, оборотная сторона имелась и у героизма.

Официальные награды вполне соответствовали авторитарной атмосфере государства, но слабо отражали точку зрения награждаемых ими. Примечательно, что в публикациях Академии наук Украины и «Книгах памяти» все внимание уделяется лишь аварийной фазе чернобыльских событий. В отличие от прочих чрезвычайных ситуаций, когда первичные спасательные меры осуществлялись уцелевшими из числа местного населения, в данном случае важнейшие мероприятия должно было проводить само государство ввиду чрезмерных масштабов катастрофы, не позволявших справиться с ней на местном уровне [Wenger 1978: 35].

В 2004 году НАНУ (Национальная академия наук Украины) опубликовала сборник воспоминаний самых разных участников и очевидцев событий на Чернобыльской АЭС. В новой, независимой Украине ученым больше не нужно было следовать советским сценариям, так что их воспоминания уже куда меньше были завязаны на Москве, чем в прежние годы[474]. Вместо осуждения московской реакции – десятилетиями обличаемой в работах на всех языках – в этих рассказах защищаются действия Академии наук Украины, причем особо подчеркивается независимость местной научной школы. Как отмечают историки, занимающиеся данным вопросом, память – вовсе не стабильный феномен, подразумевающий объективное понимание исторического прошлого, а феномен подвижный, подверженный изменениям в свете новых переживаний. Воспоминания украинских ученых следует рассматривать, держа в уме вышесказанное, хотя весьма показательно, что советская максима о «сильной научной школе» так или иначе сохраняется в основании их рассказов.

В духе советских героических повестей ученые рассказывают о самоотверженной преданности коллег по цеху, об искренней приверженности научным принципам и о потерях в их рядах. Тогдашний первый вице-президент АН УССР И. К. Походня в заголовке своих воспоминаний утверждает, что «все оценили героическую работу наших ученых» [Походня 2004]. Комиссии, учрежденные академией, «быстро завоевали уважение среди жителей республики» и координировали свои действия с советским руководством [Походня 2004: 434][475]. Походня подчеркивает героическую работу украинских ученых по перезапуску оставшихся в Чернобыле реакторов, хотя вскоре после этого Украинская академия наук стала ярым поборником альтернативных источников энергии. В конце лета инженеры выявили неисправности в других энергоблоках, которые необходимо было устранить. В этой героической повести «остановить ученых» было не под силу «даже радиоактивному фону» [Походня 2004: 438]; все блоки были отремонтированы и готовы к запуску[476]. Присутствует в воспоминаниях Походни и критика – он признает несовершенство как техники, так и некоторых процедур, однако очевидно его желание рассказать именно о достижениях академии наук, что сближает его версию с официальной советской 1986–1987 годов.

Показательно, что воспоминания украинских ученых охватывают героическую фазу, когда требовался новаторский научный подход в вопросах о предотвращении распространения радиации, дезактивации воды и решении прочих научных проблем. Куда меньше их волновали вопросы эвакуации окрестных деревень, а также жителей населенных пунктов, в эвакуационную зону не включенных, которые сетовали, что ученые никак не решат насущные проблемы населения.

Сотрудники академии в своих рассказах приводят многочисленные примеры героизма, связывая героические поступки отдельной личности с более общей установкой Советского государства на победу над катастрофой. Подобная связь прослеживается в воспоминаниях, написанных как по-русски, так и по-украински. Как пишет Походня, они, бывало, шутили, вспоминая с коллегами то время, что, работай они всегда с той же самоотдачей, давно уже жили бы при коммунизме [Походня 2004: 434]. Этот научный героизм был выдержан в классических военных тонах: задания исполнялись в манере, чуждой «мирному времени», все нужное поставлялось без лишней бумажной волокиты, а коллектив