без внимания: «Но если я, преобразовав действительность в поэзию, отныне чувствовал себя свободным и просветленным, то мои друзья, напротив, ошибочно полагали, что следует поэзию преобразовать в действительность, разыграть такой роман в жизни и, пожалуй, еще и застрелиться»[456]. Все, что нужно было сказать по поводу этих слухов, в 1775 году сказал философ Кристиан Гарве: «Весьма сложно кого бы то ни было соблазнить на самоубийство»[457].

Но и помимо самоубийств в подражание Вертеру роман имел оглушительный успех у читающей публики и был прочитан едва ли не всеми любителями изящной словесности. Его сразу же перевели на все европейские языки. Только за первый год он выдержал семь переизданий в Германии, не считая огромного числа незаконных перепечаток. Градом посыпались пародии и опровержения. Многими роман был прочитан как оправдание самоубийства, что заставило вмешаться духовенство и других официальных блюстителей морали. В Лейпциге богословский университет добился того, что книга была запрещена. Это, разумеется, еще больше подогревало интерес читателей.

Корифеи литературной сцены, которые довольно сдержанно отнеслись к «Гёцу», – Клопшток, Виланд, Лессинг, теперь не скупятся на похвалу, но при этом находят повод и для критики. Так, к примеру, Лессинг сообщает, что книга доставила ему «удовольствие»[458], однако характер Вертера, по его мнению, не вызывает симпатии. Он слишком мягкий, изнеженный, и хотя его натуре присуща определенная поэтичность, в ней совершенно отсутствует нравственная красота.

Роман положил начало новой эпохи, что до него не удавалось сделать ни одному литературному произведению. Он привнес в мир новое звучание, новое стремление к субъективности. «Я ухожу в себя и открываю целый мир»[459], – пишет Вертер, и многие вслед за ним поступают так же. При этом не каждый обнаруживает внутри себя такой мир, который заслуживает, чтобы о нем рассказали другим. Гёте излил свою душу, тем самым совершив революцию в литературе. До этого душевные откровения регламентировались церковью и общественной моралью. Теперь эти строгие правила относительно раскрытия душевных переживаниях были сняты. Каждому хотелось, как Вертер, свободно и оригинально судить и говорить обо всем – о любви, браке, нравственности, религии, искусстве, воспитании детей, безумии и государственных делах. У человека должна быть возможность говорить обо всем, что его заботит и тяготит. Внутренняя природа, чувства человека, его индивидуальность – все это должно быть услышано. Индивидуальный разум отныне ставится выше коллективного. Правда отдельного человека – истинная правда, утверждает Вертер и добавляет, что «несноснее всего слушать ничтожные прописные истины, когда сам я говорю от полноты сердца»[460].

Когда разум высвобождается из своего коллективного, отвлеченного существования и становится индивидуальным, он погружается в живую стихию бытия, погружается в бессознательное, иррациональное, спонтанное, или, другими словами, проникает в тайну свободы. Почему тайну? Потому что свободу нельзя объяснить – ею можно только жить. Любое объяснение приводит к тому, что свобода исчезает, и остаются лишь причинно-следственные связи. Достаточные основания. Так было в просвещенный век Гёте, и так остается до сегодняшнего дня. Свободу нужно проживать, и Вертер показал, как можно жить свободно. С тех пор придумавшего его автора также считали гением свободы. Читатели были уверены, что он в своей жизни делает все, что ему заблагорассудится. Он служил примером независимости, которому хотелось подражать. Нам известно, что эта независимость тоже имеет свои границы. Так, Вертер зависит от литературы. Поэтому для него это тоже выражение свободы, когда он пишет в одном из первых писем: «Ты спрашиваешь, прислать ли мне мои книги. Милый друг, ради бога, избавь меня от них! Я не хочу больше, чтобы меня направляли, ободряли, воодушевляли, сердце мое достаточно волнуется само по себе!»[461] Никаких книг. Но в этом же пространном объяснении он приходит к тому, что не расстается с Гомером. Однако в нем присутствует воля жить своим умом и своими чувствами, и публика воспринимает это как призыв действовать так же.

У читателей появляется вкус к независимости, они обнаруживают, что у каждой вещи, у каждого явления и у каждого индивида есть своя правда и свое право. Больше всего это, вероятно, импонировало тем, кто не хотел быть винтиком в огромном механизме, а стремился донести до окружающих что-то свое. Внутри каждого, как утверждает Вертер, заложен талант, но система общественного устройства не дает ему вырваться наружу. «Друзья мои! – восклицает Вертер. – Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводным потоком, потрясая ваши смущенные души?»[462] Гений – это жизнь, достаточно сильная для того, чтобы не позволить внешним обстоятельствам воспрепятствовать ее росту, выходу, выражению. В глазах Вертера каждый человек – гений, по крайней мере, в тот момент, когда он любит.

В движении «Бури и натиска», начало которому Гёте положил своим «Гёцем», чтобы затем дать ему новый импульс «Страданиями юного Вертера», культ гения был настолько распространен, что еще одним названием для этой эпохи стало «век гениев». Многие годы спустя Гёте довольно неласково отзывается об этом времени: «Такое взаимное подстрекательство и науськивание вливало в каждого из нас радость творчества, и из этого бурного коловращения, из этой взволнованной и до краев полной жизни, одаряющей жизнью других, дающей и принимающей, которую, дыша полной грудью и не ведая теоретического руководительства, вели юноши разной стати и разного характера, возникла та прославленная и ославленная литературная эпоха, когда множество молодых, богато одаренных людей со всей отвагой и дерзостью <…> прорвались вперед без оглядки и, не щадя своих сил, создали много радостного и доброго, но – злоупотребив этими силами – также немало досадного и злого»[463].

Из произведений этого «множества молодых, богато одаренных людей» сохранилось немного. Сегодня нам известны лишь те из них, с кем в то время общался молодой Гёте, – прежде всего Клингер, Вагнер и Ленц. Однако в совокупности они оказали глубокое воздействие на литературу, изменив ее самым кардинальным образом. Гердер и Гаман выступили в роли «теоретического руководительства», которого не хватало вначале, молодой Шиллер через несколько лет на свой лад усилил это бунтарский прорыв в «Разбойниках», а в следующем поколении романтики, продолжая начатую традицию, устремились уже на поиски новой необузданности.

Когда слово «гений» стало синонимом творческого человека или творческого начала внутри человека, рано или поздно интерес к произведению должен был пробудить интерес к личности, его создавшей. С Гёте начинается культ автора. Фигура автора затмевает славу произведения, а его жизнь отныне сама воспринимается как своего рода произведение искусства. Такому представлению способствовала и личная харизма Гёте, однако же по сути оно возникало из характерной для «Бури и