но и повышало самооценку Корнелии. Впрочем, это касалось лишь литературы и искусства, ибо ни в чем другом Корнелия не разбиралась, что в конечном итоге сыграло роковую роль в ее судьбе. Еще в письмах из Лейпцига восемнадцатилетний Гёте настоятельно рекомендует ей освоить некоторые навыки домашней работы, чтобы подготовиться к роли матери и хозяйки дома. Подобные нравоучения могут показаться простым занудством, однако у Гёте были основания для опасений. Корнелия хотела, чтобы в обществе ее считали женщиной, разбирающейся в литературе и обладающей художественным вкусом. Ничто другое ее не интересовало. Когда позднее ей пришлось заведовать хозяйством в большом доме Шлоссера в Эммендингене и заботиться о детях, эти задачи оказались для нее непосильными.

Шлоссер, хорошо знавший Гёте еще со времен далекой юности, к поиску жены, как и ко всему остальному в жизни, подходил основательно. Поначалу его старания не приводили к желаемому результату, и он уже было решил смириться с участью холостяка, как вдруг посмотрел другими глазами на давно знакомую ему Корнелию и увидел в ней будущую супругу. Он стал оказывать ей знаки внимания, и Корнелия принимала их благосклонно – отчасти, вероятно, и потому, что Шлоссер был другом брата.

Свадьбу, которая состоялась 1 ноября 1773 года, Шлоссер откладывал до того момента, пока не получил назначение от маркграфа Баденского в Карлсруэ. Он вступил в должность главы окружного правления в Эммендингене на юге графства, где в качестве должностного представителя маркграфа должен был управлять целым округом с населением в двадцать тысяч жителей. Это была самая высокооплачиваемая чиновничья должность из всех, какие имелись в Бадене.

Для Гёте, который в «Поэзии и правде» сам признается в том, что испытывал муки ревности, отъезд Корнелии в конце 1773 года был тяжелой утратой, однако для его сестры он был равносилен утрате самой себя. Гёте догадывался об этом. Во втором варианте «Вертера», написанном уже после смерти Корнелии, он отображает трагедию сестры в чувствах Лотты к Вертеру: «Всем, что волновало ее чувства и мысли, она привыкла делиться с Вертером и после его отъезда неминуемо ощутила бы зияющую пустоту. О, какое счастье было бы превратить его сейчас в брата!»[475]

Корнелия так и не смогла справиться с этим расставанием. Шлоссер был не тот человек, который мог бы ей возместить потерю брата. В письме Форстеру он сетует на собственную «робость и физическую неловкость», на «кожу дикобраза»[476], способную отпугнуть любую женщину. При этом он прилагал все усилия, чтобы выглядеть в глазах невесты более привлекательным и веселым. Быть может, он и вправду смог преодолеть скованность, когда, к примеру, во время сбора урожая, словно привидение, бродил по виноградникам со свечами на шляпе. Таким «доктора и надворного советника Шлоссера»[477], как пишет мать Гёте в письме Анне Амалии в октябре 1778 года, еще не видели. Но, скорее всего, это был лишь единичный эпизод в период ухаживания.

Свадьбу сыграли во Франкфурте, и Корнелия попросила Гёте сопровождать их в Карлсруэ. Так тяжело ей было расстаться с братом. Гёте, однако, отклонил ее просьбу и погрузился в свои страдания от разлуки.

В Эммендингене чета Шлоссер въехала в просторный служебный особняк. Работы было много, однако Корнелия, которая к тому времени была уже беременна, отстранилась от домашних забот и не принимала никакого участия в обустройстве дома. Шлоссер жаловался в письме Лафатеру, что она неправильно воспитана. «Любой ветерок, любая капля воды заставляют ее запереться в комнате, а подвала и кухни она пока слишком боится»[478]. В апатии и депрессии проводит она день за днем, в то время как Шлоссер энергично и рассудительно выполняет свои обязанности. По долгу службы он занимается развитием земледелия, народного хозяйства, транспортной системы, не оставляет без внимания промыслы и ремесла, открывает общественные и платные библиотеки. Все это, однако, никак не затрагивало Корнелию: она застыла в бездействии в затемненных комнатах и уже почти не вставала с постели. Рассудительный Шлоссер, который мог найти выход из любого положения, не знал, как помочь собственной жене.

Летом 1774 года Корнелия разрешилась от бремени и долго не могла прийти в себя после тяжелых родов. Шлоссер тем временем освоился на новом месте и чувствовал себя правящим князем. Ему хотелось ощущать поддержку жены, однако об этом нечего было и думать. Корнелия все больше замыкалась в себе. «Ей противна моя любовь»[479], – жалуется Шлоссер своему брату Иерониему. Гёте, по-видимому, было известно и об этом, потому что много лет спустя в разговоре с Эккерманом он заметил: «Мысль отдаться мужчине была ей отвратительна, и, надо думать, в браке эта ее особенность доставляла немало тяжелых часов им обоим»[480]. Корнелия чахла рядом со своим деятельным мужем. В таком состоянии застал ее Гёте, когда в первый и последний раз приехал в Эммендинген в мае 1775 года. От рождения второй дочери она так и не оправится. Корнелия умерла 8 июня 1777 года.

1774 год стал первым для Гёте годом жизни в доме на Хиршграбен без Корнелии, без столь значимого для него ежедневного общения и обмена с ней. То, о чем он столь самоуверенно и дерзко три года назад писал Кетхен Шёнкопф, отныне стало реальностью: «Весь дом – наш, а когда сестра выйдет замуж, ей придется уехать, зятя я не потерплю, а ежели я женюсь, то мы с родителями поделим дом пополам, и я получу 10 комнат»[481].

Корнелия уехала, зять в доме не поселился, и Гёте мог жить в доме широко и вольготно, пусть даже не во всех десяти комнатах. Только вот невесты так и не было: Кетхен Шёнкопф вышла замуж; покинутая Фридерике грустила в своем Зезенгейме; чувствительные дармштадтские дамы боготворили его, но все они или были помолвлены, или могли искать себе супруга только в своем сословии; Лотта в Вецларе тоже уже вышла замуж и родила первенца. Одним словом, подходящей кандидатуры для женитьбы в окружении Гёте пока не было. Впрочем, к этому вопросу он относился далеко не так серьезно, как хотелось бы его родителям. Его по-прежнему устраивала игра «в жениха и невесту», прижившаяся в его франкфуртской компании. Жребий определил ему в «невесты» Анну Сибиллу Мюнх. По мнению отца, она и в жизни могла бы составить хорошую партию. Для самого Гёте эти несерьезные отношения, по крайней мере, послужили поводом для создания еще одной пьесы – «Клавиго». Весной 1774 года, вскоре после окончания «Вертера», он прочитал Анне Сибилле один эпизод из мемуаров Пьера Огюстена