Карона де Бомарше, где речь шла о Клавиго – неверном возлюбленном сестры Бомарше, и именно Анна Сибилла с двусмысленным намеком на их «брачный союз» попросила Гёте написать об этом неверном любовнике пьесу. Для Гёте это был еще один повод проявить свое мастерство. Он хотел доказать, что может писать драмы не только в «свободном стиле» «Гёца», но и в традиционной «складной манере», причем в самые короткие сроки. Он пообещал закончить пьесу за восемь дней. И действительно, через неделю появился уже с готовым произведением, которое чрезвычайно понравилось Анне Сибилле, но вызвало резкое осуждение со стороны строгого Мерка. «Не смей больше писать такую дребедень, предоставь это другим»[482], – таков был его приговор.

Сам Гёте не считал новую драму «дребеденью», иначе бы он не опубликовал ее летом 1774 года почти одновременно с «Вертером» под своим настоящим именем. Это было самое первое произведение, вышедшее под его именем. Вскоре после выхода «Клавиго» в свет он пишет Якоби, что эта пьеса принесла ему «радость» и что в ней присутствует «романтическая сила молодости»[483]. В другом письме он рассказывает, что ему особенно нравится в «Клавиго»: к его огромному удовольствию, ему удалось создать неоднозначный характер, изобразить «неопределенного, наполовину великого, наполовину ничтожного человека»[484] – персонажа, подобного Вейслингену в «Гёце», которому не хватает душевной силы и стойкости для настоящей любви. Клавиго непостоянен, талантлив, искрометен. Он ловелас и острослов, его ждет судьба циничного царедворца, однако смерть возлюбленной возвращает его к самому себе. Эта камерная драма о неверном любовнике, который в финале понимает, что совершил роковую ошибку, возвращается к невесте, но погибает от кинжала ее оскорбленного брата, не встретила отклика у публики, зато вызвала настоящий восторг у Анны Сибиллы, и обоим «супругам» казалось, «что сей духовный плод еще теснее скрепил и упрочил наш союз»[485].

Отец, как уже говорилось выше, благосклонно относился к этой связи, считая Анну Сибиллу вполне подходящей партией.

Он с нетерпением ждал того момента, когда наконец улягутся «суматошные страсти» вокруг его сына. Необузданная гениальность, нескончаемый поток друзей и знакомых, постоянные сборища с целью «веселого времяпрепровождения», щедрость и «страсть к поручительству»[486] – Гёте одалживал деньги некоторым своим друзьям, в частности, Ленцу, Клингеру и Вагнеру, – все это обременяло бюджет семьи, тем более что адвокатская практика Гёте, равно как и его литературные занятия не приносили ощутимого дохода.

Родителям Гёте ничего не оставалось, как только проявлять терпение. Отношения с Анной Сибиллой Мюнх не переросли ни во что серьезное, так называемая необузданная гениальность не прекращалась, а даже наоборот – усиливалась, по мере того как ширилась слава молодого автора. Не иссякал и поток гостей. Среди них оказался человек, которому суждено было сыграть важную роль в жизни Гёте.

23 июня 1774 года Иоганн Каспар Лафатер по пути из Цюриха в курортный город Эмс остановился во Франкфурте и на неделю задержался у Гёте. Лафатер, занимавший должность пастора в Цюрихе, был на восемь лет старше Гёте и к тому времени уже довольно знаменит. Его имя было известно далеко за пределами богословских кругов, и повсюду он пользовался уважением. Он, несомненно, обладал даром проповеди и убеждения и сам называл себя «ловцом человеческих душ». Постоянно путешествуя, он повсюду завязывал новые знакомства. Как никто другой он умел привлекать людей к своим проектам – сборникам, литературным сериям, выпуску назидательных брошюр. Он был тем, кого сегодня называют «сетевиком». Люди тянулись к нему, и даже ходили слухи, будто он обладает целительной силой. Говорил он тихо и проникновенно, излучая доброжелательность. Знакомые охотно сопровождали его в поездках и принимали у себя, когда он делал остановки в пути. О его приезде сообщалось в газетах. Написали газеты и о том, что Лафатер нанес визит Гёте. «Ты ли это?» – было первой фразой, произнесенной на протяжном швейцарском диалекте, и вот уже они бросились друг другу в объятья.

Впервые Лафатер обратил на себя внимание общественности, когда в 1762 году вместе с художником Иоганном Генрихом Фюссли выступил в печати против несправедливых решений цюрихского ландфогта и тем самым способствовал отстранению его от должности. Это принесло ему славу благочестивого и смелого человека. Для него самого сентиментальная созерцательность была гораздо важнее политики. В 1768 году он опубликовал «Взгляды в вечность» – фантазии в духе сентиментализма о жизни после смерти. Этот труд принес ему известность в Германии. В 1772 году во «Франкфуртских ученых известиях» Гёте сдержанно похвалил сочинение Лафатера, однако же поспешил дистанцироваться от его воззрений. Рассуждения о «прощении грехов», пишет он, возможно, «даруют успокоение относительно данных материй людям определенного сорта»[487], однако рецензент не относит себя к их числу, ибо не испытывает беспокойства и в успокоении не нуждается. Подобными высказываниями Гёте и прежде вызывал недовольство у некоторых своих знакомых из среды гернгутеров, и теперь этот аргумент – заявление о том, что ему незнакомо чувство греха, – он приводит и против Лафатера. При этом его похвалу заслужил располагающий стиль изложения. Очевидно, что книга написана не для «резонерской» части христианского мира, а для «душ, восприимчивых к прекрасному», ибо Лафатер «рисует <…> чудесный мир» там, где обычно царят «мрак и смятение»[488]. В заключение рецензент советует автору полностью отказаться от богословских рассуждений и посвятить себя чистому созерцанию. Совет в каком-то смысле бессмысленный: что может созерцать человек, чей взгляд устремлен в вечность?

Лафатер, в свою очередь, впервые обратил внимание на Гёте в начале 1773 года, когда вышло в свет его сочинение под названием «Письмо пастора в *** к новому пастору в ***», и был восхищен содержащимся в нем страстным выступлением в пользу простого душевного благочестия и против догматической изощренности. После прочтения «Гёца» Лафатер писал Гердеру: «Среди всех писателей я не знаю гения более великого»[489]. В августе 1773 года начинается их переписка, которая со стороны Лафатера с самого начала выдержана в восторженных тонах. Первые письма Гёте к Лафатеру не сохранились, но, по всей видимости, несмотря на избыток дружеских чувств, Гёте не обходил стороной и те вопросы, по которым у них возникали разногласия. «Я не христианин»[490], – цитирует Лафатер одно из несохранившихся писем Гёте. Очень резкое заявление, и Лафатеру было непросто его принять. Однако любовь и восхищение позволили ему закрыть на это глаза. Он смог это сделать еще и потому, что полагал, будто понимает Гёте лучше, чем он сам. Когда Лафатер, подобно многим другим, разглядел в Гёте гения, его талант он воспринял как божественную силу, действующую