В избушке висел душный дым, иногда до меня доносился сдержанный кашель сестры. Мне было полегче: я все-таки возилась ближе к открытой двери.

Собрав у порога новую кучу сора, я вернулась к калитке, открыла и осторожно выглянула. Бадья стояла на прежнем месте, но уже пустая. Навь поглотила выметенную грязь. Но мне еще было чем ее подкормить.

Вскоре мы с Эльгой обе взмокли от пота, растрепались и раскраснелись; руки у нас стали черными, от белизны «печальных» одежд остались одни воспоминания.

Но мы не роптали, а я даже и не злилась: так и должно быть.

Старуха испытывает нас. Если мы не выдержим и вспылим, она нас просто выгонит. И тогда – ни судьбы, ни замужества в ближайший год.

Однажды у меня мелькнула мысль, не будет ли это к лучшему: за год Эльгины женихи между собой как-нибудь разберутся. А необходимость делать выбор самим могла дорого обойтись нашей родне.

В дальнем углу я нашла две вещи, от вида которых снова похолодела: старую, треснутую ступу с пестом и каменные жернова.

Судя по всему, толкли здесь не зерно и терли не белую муку. Терли что-то черное и белесое – перетирали в прах сожженные кости умерших, чтобы потом развеять по склону родового кургана. Таков погребальный обычай словен и кривичей. Они ведь не строят подземных домов, куда кладут тело, как принято у руси.

Это были орудия самой Мары-смерти!

Одно касание к ним – даже веником – убило бы меня, и я оставила их в окружении темного пятна неметеного пола.

Зато из других углов и из-под лавок я без конца выскребала черепки, косточки, гнилые тряпочки, почерневшую яичную скорлупу, птичьи перья, обрывки сношенных поршней…

Даже подумалось: если это – Навь, то неужели мне придется убрать все умершие вещи, сколько их есть? Все отопки, выброшенные племенем кривичей, все разбитые им горшки, все обглоданные кости?

Мне представлялось, как наши пращуры идут от самой реки Дунай, перебираются через горы, переходят реки, сидят у костров: то бросают сношенную обувь, то раскидывают черепки от горшков, то зашвыривают подальше кости – и все это падает дождем вот в эти углы, откуда я их выметаю, уже почти стесав веник.

Но ведь я здесь не первая. В каждом поколении несколько лучших невест приходят к Буре-бабе за своей судьбой. Наверное, мне достался только тот мусор племени кривичей, который оно набросало за последние четыре года, с тех пор как тут прибиралась Вояна…

– Каша готова! – прервал мои мысли голос Эльги.

Очнувшись, я обнаружила себя у порога с огрызком веника в руке.

А ведь и вправду здесь Навь: никогда еще мне не случалось погружаться духом в глубины времен и далей. Прямо волхвой стала ненадолго!

У Эльги тоже вид был утомленный и задумчивый. Где побывала она, хотелось бы мне знать?

Она поставила горшок на вымытый стол и поместила рядом миску, еще блестящую от воды. Положила костяную ложку. Бура-баба подошла и села; Эльга с поклоном подвинула ей миску с кашей, отошла ко мне, и мы встали, сложив руки, как челядинки, ожидающие новых приказаний от хозяйки.

Старуха немного сдвинула личину, чтобы освободить рот, и принялась за еду. И вот тут, глядя, как она берет ложку и подносит ко рту, я сообразила, где это видела.

Да это же… баба Гоня! Нет, не может быть!

Старая княгиня ушла «к дедам»…

А здесь-то что? Здесь самые «деды» и есть.

Так она живая или нет? И да и нет…

Как все, что находится на рубеже Яви и Нави. Но это уже не наша баба Гоня, и нечего ожидать от нее какой-то особой милости к нам. Мы ей не ближе, чем две любые другие девки. Ну, разве что Эльга чуток ближе, потому что является ее праправнучкой по самой прямой ветви родства, которую представляют в племени князья – старшие сыновья старших сыновей прародителя.

Я могла думать об этом, потому что уже не беспокоилась, понравится ли Буре-бабе каша. Эльга была, как ее мать говорила, ловка на руку: все, за что она принималась, у нее получалось хорошо.

– Ну, девки, накормили вы меня, службу исполнили, теперь скажу вам судьбу, – покончив с кашей, объявила Бура-баба.

Теперь я уже ясно узнавала голос бабы Гони.

Но не скажу, чтобы это меня успокоило. Грань мертвого мира придвинулась еще ближе.

Строго говоря, старая княгиня приходилась бабкой только Эльге, а мне – лишь свойственницей. Моя бабка по матери умерла давным-давно, я ее даже не застала, а о бабке с мужской стороны, датчанке фру Халльгер, мы слышали только рассказы наших отцов. Но я с детства привыкла, что у нас с Эльгой все общее, и мне казалось, что старая Гоня – и моя бабка тоже.

Впрочем, Эльгу это все должно было задевать меньше. Ведь ее отец только что перешагнул грань Нави.

А мы все еще стояли на этой грани.

Старуха забралась на полати и уселась там под самой кровлей, свесив ноги. В полутьме, вознесенная между небом и землей, она еще больше напоминала огромную жуткую птицу.

Она взяла длинную палку, которая служила ей прялочным копылом, опустила ее, уперев в пол между ног, взялась за кудель, которая была привязана к другому концу, и принялась прясть, неразборчиво бормоча себе под нос.

Мы зачарованно смотрели на веретено с глиняным прясленем. Оно потихоньку толстело, одеваясь серой шерстяной нитью. Это была не просто пряжа – это была судьба Эльги.

– Нитка, прядись, судьба, отворись… – бурчала Бура-баба. – Вижу я… жить тебе будет семижды по семь лет да еще один год…

Мы напряженно слушали, не пытаясь ничего понять или вычислить. Это потом, сейчас главное – все запомнить, не упустив ни слова.

– Вижу один росток: высоко возрос, пышно зацвел, да рано увял… Из его корня уж три ростка тянутся: два поросли да увяли, третий крив, да выше леса стоячего голову вознес, выше облака ходячего. На корню его девять ростков: широко разрослись, два сцепились, других задушили, а уж из них такое дерево выросло, что и глазом не окинуть…

– Дерево… – прошептала Эльга, пытаясь сообразить, как из нее может вырасти дерево – к добру это или к худу?

«Чтоб из тебя дерево выросло» – это же проклятие, пожелание смерти.

– Будет у тебя сын – бел, как сыр… – забубнила старуха, и мы поняли наконец, что она описывала Эльгино потомство. – Ой, ты, родная матушка! – принялась вдруг напевать Бура-баба, раскачивая плечами, будто в пляске. – Не пеленай меня во пелены шелковые, а пеленай меня в кольчугу булатную! А на буйну голову клади не кунью шапочку – клади злат шелом! Во праву руку – дай крепку палицу! Во леву руку – харалужный меч!

Бура-баба помолчала, будто рассматривала что-то еще; потом заговорила уже другим голосом:

– Овдоветь тебе будет через двенадцать лет… Ох ты, сокол ясный, мой любезный муж! На кого же меня ты спокидаеши? На кого ж меня ты оставляеши? Оставляешь сиротами малых детушек! Покидаешь меня, горьку горлицу…