И тут Мистина вдруг понял, почему при виде ее лица его поначалу взяла оторопь.

– Послушай, – обратился он к Торлейву, не в силах отвести от нее глаз, – ведь эта девушка похожа…

– Она похожа на своего отца. Но ты ведь его не знал?

Мистина лишь покачал головой.

Вальгарда он не знал.

Зато он знал когда-то другого человека из этой же семьи, и при взгляде на девушку тот, давно умерший, вдруг так и встал перед глазами, будто выглянул из страны мертвых. Много ли сходства можно было отыскать между юной невестой и седым стариком? Мистина не сумел бы даже сказать, в чем это сходство выражалось.

Может быть, в глазах.

Глаза у Одда Хельги были того же цвета, но и в выражении их, когда Эльга заговорила о мести, обозначилось нечто общее.

– Но как Ингвар собирается отомстить? – спросил Торлейв.

– Ульв конунг в родстве с Хаконом ярлом из Ладоги. А у того есть дружина и морские корабли. Ингвар возьмет корабли и еще людей, выйдет в море и накроет этих викингов в устье Наровы, загонит в реку, чтобы они не смогли уйти. Ты или твои люди будут ждать их там, чтобы не пустить дальше. И мы раздавим их, как мошку между ладонями. Сомневаюсь, что Дивислав сумеет предложить что-то подобное.

– Но… – Эльга подняла на него глаза.

Необходимость мести была ей совершенно ясна.

Это была, пожалуй, самая четкая мысль из тех, что сейчас находили дорогу в ее голову.

Но за этот день на нее обрушилось столько, что она едва ощущала почву под ногами. Даже смерть отца кое-как дошла лишь до сознания – но не до сердца. В нем все еще тлело ощущение, что он вернется, как возвращался всегда – несмотря на то что его безжизненное, обмытое и убранное к погребению тело лежало в бане.

Она пыталась вспомнить, по какой причине обручение с Ингваром было расторгнуто, но на ум приходили только какие-то дурацкие разговоры про собачьи кости.

Боги, какое ей дело до старых собачьих костей!

– И поверь мне: месть и это украшение – лишь малая часть того, что Ингвар конунг сможет тебе предложить, – пылко заверил гость. – Он унаследует Волховец, но это – безделица по сравнению с тем, что он уже добыл сам: земли, серебро, челядь, ткани, коней! Он уже сейчас будет жить не хуже любого князя, а видела бы ты, как уважают его в Киеве после похода на уличей! Вся его дружина привезла добычу, которая сделала нас богатыми, и еще вдесятеро больше людей теперь хочет быть с Ингваром и ходить с ним в новые походы. Даже эта драгоценность – мелочь, лишь знак того, что все эти годы Ингвар конунг не думал ни о какой другой невесте и верил, что когда-нибудь все же получит тебя в жены.

– Если все это так… – Эльга посмотрела на Торлейва, потом снова на Мистину. – Я выйду за того, кто отомстит за моего отца. Когда мы заключали обручение, он был жив. Теперь… это мое условие.

– Ты права, пожалуй, – вновь вздохнул Торлейв. – Я готов поддержать тебя. Все, что говорит наш гость, звучит разумно. Но видишь ли, я ведь тебе не отец. Теперь твой ближайший родич – князь Воислав, как брат твоей матери. И если ты, Мистина, сумеешь уговорить его, то сам красноречивый Браги тебе в подметки не годится.

В дни жертвоприношений загорались костры на дне рва вокруг плесковского святилища. В середине площадки там стоял большой каменный Перун, а по сторонам – четыре бога поменьше ростом: Дажьбог, Сварог, Лада и Макошь. Святилище называлось княжеским, и сам князь приносил в нем жертвы от имени всего племени плесковских кривичей – на Коляду, на Ладин день, на Купалу, на Зажинки и Дожинки. Его знали все, и на велик-дни сюда сходилось все население округи – от старого до малого.

На празднествах княгиня надевала на капы нарядные «божьи сорочки», в теплое время – цветочные венки, а князь Воислав трижды поднимал к лику Перуна чашу с зерном или медом, как до него это делал князь Судогость, а до Судогостя – деды и прадеды во многих поколениях, до самого Судислава, старейшины рода, который первым обосновался на мысу у слияния Плескавы и Великой.

Но этим ранним утром князь Воислав в одиночестве пробирался через лес – в простой серой свите, в надвинутой на лоб валяной шапке, ничем не отличимый от любого мужика. Он шел тайной тропой, которую, кроме него, мало кто знал. По этой тропе в поминальные дни приходили предки, воплощенные в князе мертвых.

И именно ради встречи с Навью князь живых сегодня покинул свой двор.

Идти пришлось через болото, находя путь по тайным приметам.

Князь хорошо знал их, однако ж намочил ноги почти до колен. Но вот наконец земля вновь стала сухой и твердой. Облепленный паутиной и усыпанный мелким лесным сором, Воислав перебрел ручей и очутился в сумрачном ельнике.

Здесь земля была ровная, усыпанная сухой рыжей хвоей; идти было легко, но он стал ступать медленней и осторожней.

Он впервые попал сюда семилетним мальчиком, и до сих пор в душе каждый раз просыпался пережитый тогда страх – жуткое чувство близости к Нави.

Однако без опыта этого чувства он не смог бы быть истинным князем, не умел бы говорить с богами и предками.

И вот впереди показались бревна тына.

Воислав остановился, собираясь с духом.

На каждом бревне висел коровий или лошадиный череп – останки прежних жертв, они обозначали границу между Явью и Навью.

Старики говорят, что в прежние времена рубеж этот сторожили человечьи головы, но этого даже дед Воислава своими глазами не видел.

Но кое-что от тех дремучих времен осталось: под воротами лежала старая, выбеленная временем бедренная кость.

Воислав взял ее и постучал ею в створку. Иным образом ему прикасаться к воротам было нельзя.

За тыном скрипнула дверь, и Воислава пробрала дрожь. Казалось, это вскрикнул от радости в предвкушении добычи какой-то голодный навь.

– Кто там такой? – раздался изнутри недовольный глухой голос.

– Избушка, повернись к Нави задом, ко мне передом! – попросил Воислав.

Створка ворот в частоколе открылась – правая.

Через эту створку заходили внутрь, а наружу выходили через другую.

В воротах стояла Бура-баба: старуха в изорванной одежде, в кожухе из медвежьей шкуры шерстью наружу. Лицо ее закрывала берестяная личина с прорезями для глаз, а вокруг них были нарисованы углем огромные круглые глазищи, будто у исполинской птицы. Вместо носа к берестине был приделан длинный клюв. В руках старуха держала горшочек с овсяным киселем и грубо сделанную ложку.

– Уж сколько я человеческого духа не чуяла, а ныне сам пришел! – проскрипела старуха-птица. – Заходи, коли смел…

И протянула ему киселя на ложке.

Воислав съел, не прикасаясь руками.

Каждый раз он думал при этом, что, должно быть, эта ложка тоже вырезана из человечьей кости, но за многие годы так и не решился спросить – правда ли?