— Да, весьма неприятное происшествие.

Харн, дама Аэлш, была одета в великолепное, крайне строгое траурное платье красного цвета. Она сидела в окружении своих самых приближенных фрейлин и не столь приближенных дам и господ, которых пригласила в свои апартаменты внутри большого королевского дворца, — меньше чем в минуте ходьбы от тронного зала и палат дворцового майордома. В салоне Харн собралась небольшая группа избранных. Орамен узнал знаменитого художника, актера и импресарио, философа, певца, актрису. Присутствовал здесь самый модный и красивый городской священник — он сидел отдельно, среди застенчивых молодых дам: длинные черные волосы отливали матовым блеском, глаза сверкали. Последним штрихом были несколько пожилых аристократов, слишком дряхлых для войны.

Орамен смотрел на Харн — та с отсутствующим видом поглаживала спящего инта, что свернулся у нее на коленях, — мех зверька был выкрашен в красное, в тон платью, — и спрашивал себя, зачем его сюда пригласили.

Он улыбнулся Ренек, представив ее обнаженной. Джишь и ее подружки стали для него образцом — теперь есть с кем сравнивать! Была тут и еще одна из фрейлин Харн — стройная девица с волосами в мелкие кудряшки, по имени Рамиль. Она привлекла внимание принца и, казалось, не возражала против его интереса к себе. Рамиль отвечала Орамену застенчивым взглядом, но на лице ее все время мелькала улыбка. Он увидел, как Ренек поглядывает на молодую женщину и мечет в ее сторону гневные взгляды. Может, удастся использовать одну, чтобы заполучить другую. Орамен начал понимать скрытую механику таких дел. И потом, конечно же, эта актриса — самая красивая из женщин в комнате. В ее взгляде была какая-то свежая откровенность, симпатичная ему.

— Насколько мне известно, доктор увлекался самыми действенными из возбуждающих средств, что используются в его профессии, — сказал священник и отхлебнул настойки из бокала.

Общество собралось, чтобы распробовать модные напитки, большей частью недавно привезенные из стран, ставших новыми сателлитами большого королевства. Настойки были безалкогольными, хотя некоторые оказывали несильное наркотическое воздействие.

— Он был слабым человеком, — изрекла Харн. — И неважным врачом.

— Значит, такова была его судьба, согласно звездам, — сказал невысокий человек, которого Орамен видел прежде и даже, кажется, узнал. Новый любимчик Харн — астролог. (Философ, выбравший место как можно дальше от астролога, хмыкнул, покачал головой и пробормотал что-то ближайшей к нему фрейлине. Та посмотрела на него пустым, хотя и вежливым взглядом.)

Астролог проповедовал последнее слово своей науки: судьбы человеческие определяются звездами, лежащими за пределами Сурсамена. Старая астрология объясняла все воздействием гелиостатиков и гелиодинамиков Восьмого и других уровней, особенно Девятого, лежавшего практически под ногами, — физически эти звезды были ближе тех, что висели в сотнях километров над головой. У Орамена и на старую-то астрологию не было времени, но она внушала ему больше доверия, чем новомодные веяния. Однако экстрасурсаменская астрология (названная именно так), будучи новинкой, уже поэтому обладала непреодолимой привлекательностью для умов определенного склада.

Ренек с умным видом кивнула маленькому астрологу. Орамен никак не мог решить, действительно ли следует уложить Ренек, даму Силб, в постель. Его неприятно беспокоила мысль, что и в этом случае он пойдет по стопам брата. Двору, несомненно, все станет известно. Ренек и ее приближенные были болтливы. Что подумают о нем люди, узнав, что он наведывается в те же места, где бывал его беспутный братец? Не решат ли, что он пытается доказать: его, мол, аппетиты не уступают аппетитам Фербина, — или что он пытается подражать брату, пока не определившись с собственными вкусами? Или вдруг подумают, что он тем самым отдает дань уважения Фербину? Орамен размышлял над всем этим и не очень прислушивался к необязательной болтовне на тему лечебных средств, пагубных привычек, выгод и проклятий. Внезапно Харн предложила ему уединиться на балконе.

— Мадам, — сказал он, когда высокие ставни закрылись за ними.

Вечер лежал, распростершись на близполюсных небесах, раскрашивая воздух в багряные, красные и охристые тона. Нижний дворец и город за ним почти погрузились в темноту, лишь горели окна в нескольких общественных зданиях. Платье Харн тоже казалось темным, почти черным.

— Я слышала, вы собираетесь вернуть свою матушку, — сказала Харн.

Что ж, по крайней мере, она говорила без обиняков.

— Да, — ответил Орамен.

После смерти короля он послал матери несколько писем, сообщив, что надеется как можно скорее вернуть ее в Пурл, назад ко двору. Он отправил и официальные телеграфные послания. Правда, их надлежало перевести где-нибудь в бумажный вид — телеграфные провода не доходили до той дыры, куда сослали его мать. Она часто писала о том, как прекрасно это место, но Орамен подозревал, что мать просто щадит его чувства. Видимо, Харн узнала о его планах от телеграфистов, чьи длинные языки вошли в поговорку.

— Ведь она моя мать, — добавил принц. — И должна быть здесь, рядом со мной, особенно когда я стану королем.

— А я, даже будь у меня такая возможность, не стала бы препятствовать ее возвращению. Можете не сомневаться, — заверила его Харн.

«Но все именно вас считают причиной ее ссылки», — хотел сказать Орамен, но не сделал этого.

— Что ж... очень хорошо, — произнес он.

Харн казалась сбитой с толку. Даже в зыбком сиянии умирающего заката и свечей, горящих в комнате, она выглядела смущенной и нерешительной.

— Прошу вас, поймите, что меня в этом случае волнует мое собственное положение. Я не желаю ей зла, вовсе нет, но не станет ли ее возвышение началом моего падения?

— Во всяком случае, мадам, не из-за меня, — заявил Орамен.

Он чувствовал всю прелесть ситуации. Он чувствовал, что уже стал мужчиной, но еще прекрасно помнил, что значит быть мальчиком или, по крайней мере, подвергаться соответствующему обращению. И вот теперь эта женщина, еще недавно — королева, строгая мачеха, всемогущая, капризная, что вселяла ужас и цеплялась к каждому его слову, к каждой фразе, теперь стояла перед цитаделью его неожиданно обретенной власти и молила о снисхождении.

— Так, значит, моему положению ничто не угрожает? — спросила Харн.

Орамен задумался. Он все еще вспоминал с негодованием о ее поступках. Неважно — напрямую ли она требовала ссылки его матери, или поставила короля перед выбором между ней и собой, или интриговала и строила козни, наводя Хауска на мысль о неизбежности такого выбора. Орамена теперь волновала только Аклин, дама Блиск, его собственная мать. Пойдет ли ей во благо падение Харн? У него на сей счет были большие сомнения.

Харн была известна и любима в народе, а тем более теперь. Ее жалели из-за потери сразу и мужа и сына; горе Харн воплощало скорбь всех подданных. Если станет известно, что Орамен преследует ее, это не улучшит его репутации и как следствие — репутации его матери. По отношению к Харн, даме Аэлш, следует проявлять максимум почтения, иначе справедливое возвращение и возвышение его матери не принесет ничего, кроме горького разочарования. Правда, в глубине души Орамен предпочел бы иное — подвергнуть Харн тем же лишениям, что претерпела его мать. Но это было невозможно; следовало смириться.