Этот акт дружбы был тем радостнее, что посылки оказались мизерными, получены были в Дахау впервые, западные товарищи голодали здесь не меньше русских, но тут же по собственной инициативе исправили отвратительную несправедливость с распределением посылок.

В тот же вечер состоялся полуконспиративный «банкет дружбы народов», вероятно, самый сердечный из всех банкетов такого рода. Так как «сборища» были строжайше запрещены, пришлось ограничиться очень маленьким кругом «приглашённых». Французов представляли Раймон Пруньер и Эдгар Франшо, русских – Вячеслав. В тёмном углу барака, на самом высшем, четвёртом этаже нар, люди не говорили ни о войне, ни о фашизме, ни об ужасах Дахау. Они говорили о детях, о книгах, о музыкантах. Раймон дивился, как хорошо Вячеслав помнит Мопассана, Гюго, Флобера и Бальзака.

– Это любимые советские авторы! – отшучивался Вячеслав.

Не было на этом банкете дружбы ни изысканных блюд, ни длинных речей. Ели галеты, размоченные в сладком кипятке. А главный «тост» прозвучал так кратко, что не потребовал даже переводческого искусства товарища Гроцкого! Сплелись в крепком пожатии руки французов, испанца, русского, поляка, чеха и ещё чьи-то чистые, худые, замечательные руки! И Эдгар Франшо, лётчик-француз, произнёс тихо: «Ленин!» Это и был единственный «тост» на банкете.

И в конце этого вечера, уже в полной темноте, под стропила и балки повреждённого гаража взлетела изумительная мелодия. Испанский борец Сопротивления Гомес Эскуэр негромко запел мадридскую песню о свободе. Заворчали было эсэсовцы и… заслушались сами. С удивлённой рожей вылез из каморки капо Карлик и тоже застыл, склонив голову на бок.

Как струя тёплого душистого воздуха, текла и качалась южная песня под сводами полуразрушенного здания, бодрила души и смягчала сердца. И когда Гомес замолк, никто не проронил ни слова, и тишина не нарушилась. Это была молчаливая мольба нескольких сот сердец – продолжай! Гомес пел и пел свои песни, пока не устал. Только тогда явился эсэсовец и приказал капо Карлику навести «штилле»[84]. И «штилле» воцарилась сама – никому не хотелось нарушать тишину, в которой ещё неслышно жила песня Испании.

Апрель наступил. В каждой почке набухал зелёный флажок освобождения. Фронт приближался с юга и запада. Волны зверских бомбардировок катились дальше. Над Розенхаймом впервые появились реактивные самолёты – двухтурбинные истребители. Сперва их считали американскими, потом узнали, что это немцы ведут наблюдение на угрожаемых участках.

И настал наконец день 29 апреля 1945 года, отмеченный каким-то тайным беспокойством с самого утра. Все знали, что русские войска штурмуют Берлин. Никого в этот день не выпустили за зону, не повели ни одной команды на работу. Конвой – в есь на ногах, никто не дуется в карты, не горланит диких песен, не торчит у радиоприёмника в ожидании сигнала люфталарма. Раймон сказал Вячеславу, что «в воздухе что-то висит». Узники бродили по двору. Внезапно Вячеслав заметил незнакомую штатскую фигуру в зоне. Ого! Да это капо Карлик, в новом гражданском костюме, без своего бандитского нагрудного винкеля. Эсэсовцы отпустили капо? Он бочком пробрался вдоль забора и… исчез за воротами. Что это значит?

Вячеслав обратился к Раймону Пруньеру:

– Я попробую подойти к угловой вышке. Там сегодня должен быть «мой» серб. А вон идёт в зону «твой» эсэсовец, эльзасец. Потолкуй с ним, Раймон, пока я разведаю, кто на угловой.

В зону пробрался, явно стараясь не обратить на себя внимание унтер-офицера, эсэсовский солдат, которого узники называли «покровителем французов». Он иногда оказывал французским заключённым мелкие услуги. Раймон направился к эльзасцу, Вячеслав поспешил к угловой вышке. По правилам, к вышке подходить было нельзя – «попка» стрелял без предупреждения.

На вышке стоял знакомый серб. Вид у него был странный, он переодевался прямо на вышке: поверх эсэсовского мундира он напяливал что-то цивильное, вроде пелерины. Сдавленным голосом, чтобы не услышали с других вышек или на дворе, он крикнул Вячеславу:

– Сейчас вас поведут в Альпы на расстрел! Я дезертирую, с меня крови хватит! Как только я слезу с вышки, рвите проволоку под ней и убегайте в лес. Вас уже строят на аппель, бегите, я ухожу!

Он торопливо сбежал с вышки. На дворе послышалась громкая команда:

– Антретен![85]

Вячеслав кинулся к проволоке. Голыми руками он рвал её, пытаясь разогнуть. Проволока подалась. Нажимом ноги в тяжёлом ботинке узник с силой оторвал проволоку от бревна. Подбежало ещё несколько заключённых. Общими усилиями дыру расширили.

– Ребята, бегите, кто успеет! – голос Вячеслава услышали те, кто метался около дыры, не зная, что делать: то ли бежать, то ли становиться в строй. Автоматная очередь рассекла воздух. Стреляли вдоль забора. Во дворе эсэсовцы сгоняли людей в кучу.

– Кто за мной? – ещё раз прокричал Вячеслав и первым нырнул в дыру. В предзоннике путь преградила скрученная спираль Бруно. Но рядом валялась доска, принесённая сюда взрывом при бомбёжке. Беглецы бросили её на спираль. Прыжок на доску – и Вячеслав за зоной. На секунду оглянулся – человек пятнадцать всё же бегут с ним. Перед беглецами выросла растерянная фигура какого-то юнца-солдатика из казарм. Расставив руки, будто желая обнять и удержать бегущих, солдатик ошалело взирал на лезущих из-под проволоки заключённых.

– Аллес капут! – рявкнул Вячеслав. – Солдатен веглауфен. Енде криг![86]

Но сзади снова полоснула автоматная очередь, теперь пули визжали над головами бегущих. Вячеслав отпихнул немца плечом и, увлекая за собой толпу, кинулся за угол здания.

Здесь на несколько секунд беглецы защищены от пуль, пока эсэсовцы не обогнут тот же угол. Найти укрытие!

У дороги, в ста шагах от здания – м аленький ельничек. Вячеслав замечает за собой русского пятнадцатилетнего парнишку, самого юного узника в Штефанскирхене.

– Ложись! – командует он пареньку, когда добегают до ельника, и сам кидается с размаху в ямку под ёлочкой. Остальные продолжают бежать через поле к лесу. Только парень послушался старшего и тоже бухнулся рядом, в ельнике.

Из-за ближайшего угла выбегают эсэсовцы. Дали залп вслед бегущим и пустились за ними. Прибежали и солдаты из казарм, пустились наперерез беглецам. Со стороны лагеря стрельба стихла, бегут ещё эсэсовцы. Им и в голову не приходит, что кто-то мог рискнуть спрятаться в ельничке, у дороги, рядом с лагерем. Они даже не прочёсывают ельник очередями.