Но особенно запомнилась женская часть, расквартированная в тех же казармах. До тех пор никто из пленных и заключённых не мог припомнить, что он видел в Германии женские войска. А здесь в казарме Штефанскирхен целая рота рослых девок маршировала под командой рыжеусого фельдфебеля, который изо всех сил старался придать своему подразделению бравый и боеспособный вид. Для придания оптимизма этой роте или в угоду начальству фельдфебель заставлял петь свою армию всегда одну и ту же бодряцкую песню. Девки голосили:

– Ай-ли! Ай-лу! Ай-ла – я – ха-ха-ха!

Заключённые подходили поближе к проволоке и провожали глазами оптимистически марширующую часть. Раймон пожимал плечами:

– Хохотать этим бедняжкам сейчас, ей-богу, нечего! Но какое богатство духа и благородство мыслей у этой волнующей песни! Уж позаимствовали бы хоть марш у своего соседа – австрийца Цирера.

В Штефанскирхене узники встретили наступление нового, 1945 года. Никто не сомневался, что это будет год полной победы.

Вскоре немцам удалось смонтировать в гараже несколько станков, и они снова пытались пустить в ход моторное производство. Чтобы это сделать быстрее, требовалась трансформаторная подстанция, и все силы команды были брошены на постройку этой подстанции. Строительство подходило к концу. Трансформаторы уже подключались. Но частые воздушные тревоги задерживали пуск станции.

По сигналу «фораларм» заключённых уводили в лес и укрывали в карьере. Лес был реденький и смешанный, сквозь его голые верхушки заключённые наблюдали работу союзной авиации. Не встречая сопротивления, косяки английских и американских самолётов неторопливо приближались к Розенхайму (где никаких промышленных объектов не было), отцепляли бомбы и превращали в руины целые улицы безобидных жилых домиков.

В одну из тревог, когда налёт на беззащитный городишко продлился чуть не полный день и заключённых продержали весь этот день в карьере, под дождём и снегом, Вячеслав сильно простудился. К ночи боль в ухе стала адской. Ломило и раненую ногу. Терпеливый Вячеслав на этот раз катался на нарах, ухо стреляло, разрывалось, боль подкатывала к сердцу. Бурмистров с Руденко и Раймон Пруньер с Эдгаром Франшо доставили больного в ревир.

Среди узников на общих работах был врач-француз и фельдшер-поляк. Они героически боролись за жизнь русского товарища, и благодаря их самоотверженным усилиям Вячеслав выжил. Капо Карлик даже машину собирался заказать для отправки полуживого в Дахау, но медики уговорили эсэсовцев подождать. Вячеслав лежал на койке в ревире и поправлялся. Француз сказал ему, что, пожалуй, завтра он сможет вернуться на работу.

– А сегодня пока полежите в бараке, вы и ещё три больных товарища. Сегодня работы тяжёлые: будет ровняться площадка перед готовой подстанцией. И, кажется, компрессоры нужно нынче внести в помещение гаража. Скоро и цех пустят.

У стен гаража и новой подстанции стояли компрессоры, служившие гитлеровцам в Африке. Они были камуфлированы под цвет песка и хранили много примет роммелевского марша к Суэцу. Их надлежало перенести в гараж для нужд будущего цеха.

Заключённых вывели на работу. Барак опустел, только в ревире осталось четверо больных, да переводчик Гроцкий уселся где-то над переводом технологических схем. Вячеслава стало опять клонить ко сну.

– Сегодня не было бы сирены! – подумал он, засыпая. – Поведут отсюда на карьер или нет? За стенкой-то тихо. (Там, за стенкой ревира, находилось жильё эсэсовцев.)

Дремотные мысли грубо нарушил сигнал «фораларм» – предварительный. С койки Вячеслав слышал, как орал конвой, поторапливая узников бежать в карьер. Стало тихо – про больных, слава богу, забыли!

Прозвучал «гросаларм» – основной сигнал, подаваемый при непосредственной опасности налёта на самый объект. Вслед за сигналом стал нарастать гул многих сотен авиационных моторов. В помещении было темновато, февральский день, облачный и сырой, ещё усугубил сумрачность освещения. Самолёты, судя по звуку, шли высоко. Вячеслав прислушивался к ним с беспокойством, глядя на высокий грязный потолок гаража. Всё здание резонировало, дрожало в такт моторному грому, как-то зыбко и жалко вибрировало в унисон. Вячеслав вспомнил Орёл… Нет, сейчас уже не хочется быть погребённым под развалинами гитлеровского рейха!

Послышался знакомый свист. То ли целят в гараж, то ли вообще «кладут ковёр», неприцельно…

Ухнул разрыв, совсем рядом. Что-то влетело, пробив крышу, в спальню. Мельком разглядел – деталь от жёлтого роммелевского компрессора. Вячеслав скатился с койки. Вой, свист, грохот нарастали. Разрыв грянул за стеной, здание подскочило, и сквозь полусорванную крышу посыпались части станков и компрессоров. Через пробитые дыры в потолке и крыше внутрь помещения валил дым и едкий запах пороховых газов.

Прикрыв руками голову, Славка ринулся в спальню и, раскидав доски, нырнул в смотровую яму. Распластался на дне. Самолёты атаковали непосредственно самый лагерь.

Неимоверный грохот потряс всё здание. Казалось, в мировой катастрофе рушится сама вселенная, и уже невозможна никакая жизнь после этих потрясений. В больное ухо вползла новая боль – взрывом разбередило подзажившую было барабанную перепонку. И ярко встал в памяти лермонтовский Мцыри, с барсом в обнимку… «Вкушая вкусих мало мёда, и се, аз умираю»… Звуки моторов стихли в северном направлении, а потом слабо послышались снова, с севера на юг. Это возвращались обратно отбомбившиеся эскадрильи «летающих крепостей».

Вячеслав поднялся в яме и с трудом выкарабкался. Здание сильно пострадало, пол завалило щебнем, густая пыль висела в воздухе, из щелей в здание валил дым снаружи. Одной стены не было вовсе, сквозь пролом зияло небо. Бомба попала в здание гаража и разнесла в прах соседнее с ревиром помещение эсэсовской охраны, включая и стеновую перегородку с ревиром.

Вячеслав заглянул в пролом. И вдруг увидел запорошенную щебёночной пылью каску и автомат эсэсовца. Это один из наружных часовых тоже подошёл заглянуть в пролом со стороны двора. Заметив движение в полутёмном помещении спальни, солдат навёл туда автомат. Вячеслав отпрянул от пролома. Он решил осмотреть производственные корпуса и поискать других больных, разбежавшихся по зданию. Откуда-то внезапно появился переводчик Гроцкий.

– Вы живы, Иванов? Это чудо, ведь бомба попала в ревир, так? Как вы думаете, они сейчас повторят?

– Возможно. Здание ещё кое-как держится, и отбоя нет. Может быть, идёт новая волна?

– Что нам делать? Глупо быть убитыми под самый финал своими же союзниками.

– Да, для их авиации нашлись бы цели поважнее! Пойдемте, Гроцкий, поищем больных – все убежали, когда началось. В яму лезть побоялись – мол, крыши нет, задавит.

– Может, пройдём через этот роскошный новый выход прямо в стене? Союзники сделали его просторным.

– Для февраля даже чересчур просторным. И таким же бесполезным: ибо он ведёт к эсэсовцам. Там уже сидит один с автоматом. Чёрт его знает, как он ухитрился уцелеть на дворе.

Иванов и Гроцкий заглянули в пролом. Эсэсовцев было уже двое. Один повторял, качая головой: «Аллес, аллес капут!»[75] Другой сердито погрозил узникам автоматом. В эту минуту длинные гудки сирен возвестили отбой. Солдаты позволили двум узникам осмотреть двор и здание.