— Грета Нефф, — повторила за ней Сьюки.

— Именно! Она мертвой хваткой держится за этот дряхлый дрянной сарай, который сам Рей никогда бы не купил, это было ему не по карману, я ему так и сказала тогда, и, помню, он мне напыщенно ответил, что ему этот дом нужен, потому что у него шестеро детей и он хочет, чтобы у каждого была возможность упражняться на своем инструменте, не мешая остальным. Грета торчит там из вредности. Это некрашеное уродство тянет за собой вниз всю округу, снижая стоимость недвижимости на Оук-с-с-стрит. Вс-с-се так говорят. — Джейн явно распаляла себя, доводила до транса, до неистовства. — О Господи, — кричала она, — когда он прошел рядом со мной, ближе, чем вы сейчас от меня находитесь, я почувствовала холод. А «Привет, Джейн!» прозвучало у него как «Я тебя достану!». В столь жаркий день от него так и веяло холодом. Я клянус-с-сь!

— Ах, дорогая. — Александра подождала, не последует ли новой вспышки, потом сказала: — Мы со Сьюки перед твоим приходом говорили, не стоит ли проверить, способны ли мы еще воздвигать конус могущества.

— Да, да! Вс-с-се, что угодно. — Лицо Джейн покраснело и исказилось конвульсией, перешедшей в прерывистое всхлипывание; душа ее была слишком иссушена, чтобы изливаться слезами, но толчками извергала судороги неистовых рыданий, между которыми Джейн ухитрялась вставлять слова: — Все эти годы… проведенные с Нэтом и его жуткой матерью… я так старалась… я держала это так глубоко внутри… но ведь именно я была… самой жестокой по отношению к Дженни… я больше всех желала ей смерти… без причины, просто из-за этого… этого засранца ван Хорна… И вот теперь она мстит… Я это почувствовала… там, под деревьями. Не сама она, а… кто-то похожий на нее… с таким же ужасным сиянием… избыточного совершенства. Я ненавидела эту маленькую проныру… потому что она была слишком совершенна… такая хорошая, такая невинная… с-с-с этой ее с-с-самоуверенностью, какая бывает у хороших людей.

Александра и Сьюки переглянулись. Джейн из всего устраивала спектакль. Ей непременно нужно было быть звездой, пусть и темной звездой.

Тем июлем утром по воскресеньям Сьюки иногда тайком ускользала из дома, чтобы посещать службы унитарианского братства. Она знала дом, где они происходили, — симпатичное небольшое здание в греческом стиле с полыми дорическими колоннами, обрамлявшими крыльцо, построенное на Кокумскуссок-уэй, в глубине от Элм, позади Оук, на рубеже девятнадцатого века конгрегационалистами, но перешедшее к унитарианцам в 1840 году. Она помнила это по временам Джонсона-Никсона, когда служила репортером в иствикском «Слове» и изводила вопросами Эдда Парсли, а потом его настырную жену Бренду, занявшую кафедру в бурный период протестов и контркультуры, общественных и персональных мятежей. Теперешние времена были куда более спокойными, и Дебби Ларком была несравнимо более спокойным и уравновешенным человеком, чем несчастные Парсли. Сьюки поймала себя на том, что мысль об этой идеально сложенной священнице не выходит у нее из головы. Когда Дебби отправляла службу, она делала это со строгой, сдержанной мягкостью, преподнося любую пустую фразу так, будто это был хрустальный потир, обрамленный золотой каймой глубокого смысла; когда она проповедовала, то говорила с безупречной естественностью и ясностью, представляя Иисуса и Будду как равнозначные воплощения божественности, цитировала доктора Швейцера, Махатму Ганди, мать Терезу и Мартина Лютера Кинга как примеры проявления божественного духа в человеческом существе. Чтобы проиллюстрировать свои доводы, она касалась и собственной жизни — жизни обыкновенной девочки из верхних слоев среднего класса, выросшей в Маунт-Хеброне, неподалеку от Балтимора, девочки, чья душа была исполнена обычной суетности, пока не снизошло на нее озарение (взволнованно вздымая свои стройные руки, она объясняла, что это нельзя выразить менее старомодным словом): девочка услышала призыв перестать быть эгоистичной и суетной. Более подходящего времени, чтобы услышать этот зов, не могло и быть, ибо к тому моменту она вышла замуж и родила двоих детей, которые пребывали еще в младенческом возрасте; но вера, решимость и муж — святой человек — помогли ей все преодолеть.

Нижняя губа Сьюки дрожала; ей казалось, что это ее собственная история с незначительными отличиями — она принадлежала к нижним, а не к верхним слоям среднего класса, родилась не в мэрилендском предместье, а в штате Нью-Йорк, исповедовала не унитаризм, а черную магию, и имела за плечами злосчастно-сомнительный развод вместо опоры в лице мужа. Но пафос был тем же: женщина, преодолевая препятствия, делает карьеру и завоевывает самоуважение вопреки неравенству шансов, предоставляемых мужчине и женщине в патриархальным обществе. Хотя Дебора Ларком устраивала из проповеди целое представление, поворачивая голову попеременно то к одной, то к другой части своей аудитории, Сьюки была уверена, что ее проповедь адресована именно ей; когда беспокойно скользивший взгляд проповедницы останавливался на том месте, где она сидела, густые ресницы Дебби начинали трепетать, а зрачки посылали искры.

В одно из воскресений проповедь была посвящена человеческой самости. В качестве отправной точки Дебора взяла отрывок из Евангелия от Матфея, 16:25, скорректировав его в тендерном отношении: «…ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот или та обретет ее».

— Мы живем в очень ашо-сознаваемом времени. Есть журнал, который называется «Мое „я“». Есть книга под названием «Наши тела, наши „я“». Мы жаждем найти свою сущность и быть верными ей. В моем «Новом толковом словаре» Уэбстера — две полные колонки сложносоставных слов, начинающихся с «само» — от «самозабвения» и «самоуничижения», через «своекорыстие», «уверенность в себе» и «самодовольство» к «своеволию» и «самозаводу». Итак, что есть эта самость, эта драгоценная данность, которая всегда уникальна и которой обладает каждый индивидуум, будь он одним из двойни или тройни или младенцем, только что извлеченным из материнского чрева?

Сидевшая в задних рядах Сьюки подумала о своих детях — троих, которых родила от Монти, и маленьком Бобе, на рождении которого в качестве свидетельства подлинности ее второго брака настоял Ленни, — о младенцах, вышедших из ее таза липкими, синими и задыхающимися от потрясения. Ее внутренности жарко полоснуло мечом стыда при мысли о том, что растила она их слишком небрежно и теперь, когда все они давно и благополучно стали взрослыми, общалась с ними редко. Маленькая гибкая женщина за кафедрой, в белом стихаре, златотканой епитрахили и кремовом свитере не могла быть раздражительной и неуверенной в себе матерью; она слишком добродетельна — прямо-таки излучает добродетельность, как плитка шоколада искры в утренней воскресной рекламе на телевидении. В другое воскресенье в порядке демонстрации унитарианской широты умственно и физически ущербный подросток-прихожанин декламировал заключительные слова благословения; рука у него была искривлена и прижата к груди, он волочил ногу, выходя вперед, и говорил глухим монотонным голосом, странным образом обособленным от его лица; в какой-то момент его, словно в припадке, стала бить неуправляемая дрожь, и преподобная Ларком, хоть и была значительно меньше его ростом, обняла его, чтобы успокоить. Они воззвали в унисон: «Идите и любите друг друга!» Не только Сьюки, но и женщины, сидевшие на другом конце скамьи, стали промокать носы платочками.