Но он уже начал волноваться об оставшихся в Институте младших. Они, наверное, в ярости? В ужасе? Смертельно обижены? Он никогда еще не покидал их прежде. Никогда.

Ветер сменился, и музыка стала громче. Джулиан очутился на гребне холма, откуда открывался вид на море зеленой травы, в котором тут и там встречались небольшие рощицы. Луг спускался к расчищенному участку, где смутно виднелись яркие движущиеся пятна.

Танцоры. Они двигались в такт музыке, которая доносилась словно из-под земли, настойчиво и требовательно. Музыка звала присоединиться, забыться и отдаться на волю танцу – словно на волю волн, которые, может, и вынесут тебя когда-нибудь на берег.

Джулиан почувствовал этот зов, но его источник был слишком далеко, чтобы помешать по-настоящему. Впрочем, руки у него так и чесались взяться за кисти. Куда бы он ни бросил взгляд, всюду были невероятно яркие и выразительные цвета и движения, и Джулиану страстно хотелось очутиться у себя в студии перед мольбертом. Он словно смотрел на фото с выкрученной на максимум насыщенностью. Листья и трава были пронзительного, почти ядовитого зеленого цвета, плоды на деревьях – ярче самоцветов. Оперение порхавших в небе птиц поражало неукротимой пестротой настолько, что Джулиан даже заподозрил, что никто на них не охотится, а единственный смысл их существования – являть миру свою красоту.

– Что-то не так? – он обернулся и увидел стоявшую вплотную к нему Эмму, которая последовала за ним на вершину холма. Ее длинные распущенные волосы развевались по ветру, словно металл, раскатанный в тончайший лист. Сердце Джулиана сжалось от зова, куда более настойчивого, нежели зов музыки фэйри.

– Ничего, – сказал он хрипло. – Просто смотрю, где там Марк и Кристина. Как только я их найду, надо будет отправляться. Большая часть пути еще впереди.

Эмма двинулась к нему с мечтательным выражением на лице. Солнечные лучи пробивались сквозь облака, отбрасывая на ее волосы сочные шафрановые блики. Джулиан сжал кулаки, запрещая себе поднять руку и погрузить пальцы в светлые локоны, которые Эмма распускала только на ночь. Это зрелище напомнило ему о безмятежных мгновениях между сумерками и темнотой, когда дети уже спали и они с Эммой оставались одни: о времени тихих разговоров и близости, задолго предшествовавшей осознанию того, что они больше, чем просто парабатаи. В чертах ее спящего лица, в том, как ниспадали ее волосы, в тенях, которые ресницы Эммы отбрасывали на щеки, была та безмятежность, которую Джулиану так редко доводилось испытывать.

– Слышишь музыку? – спросила она, приблизившись еще на шаг – так близко, что он мог бы ее коснуться. Джулиан подумал: может, именно так чувствуют себя наркоманы? Те, кто желают того, что не дозволено. Те, кто думает: один-то разочек не повредит.

– Эмма, не надо, – сказал он, сам не зная, что имеет в виду. Не надо ко мне подходить, я этого не вынесу. Не надо так на меня смотреть. Не надо быть всем, о чем я мечтаю, и что для меня под запретом. Не заставляй меня забывать, что ты принадлежишь Марку и никогда не станешь моей.

– Пожалуйста, – произнесла она, взглянув на него широко раскрытыми, полными боли глазами. – Пожалуйста, мне нужно…

И та часть Джулиана, которая не могла не откликнуться, когда в нем нуждались, заставила его разжать кулаки и сделать шаг. Спустя пару секунд он чуть не налетел на нее, вступив в ореол ее присутствия. Коснулся ладонью ее лица. Она без Кортаны, с отстраненным удивлением отметил он. Почему она ее не взяла?

Глаза Эммы сверкнули. Она встала на цыпочки и запрокинула голову. Ее губы шевельнулись – но гул крови в ушах Джулиана заглушил слова. Джулиан вспомнил, как когда-то его сбило с ног волной и прижало к океанскому дну – не в силах вдохнуть, не в силах встать. В этом был ужас – но и чувство освобождения тоже: его тянуло за собой что-то сильнее его самого, и больше не нужно было ни за что бороться.

Она обхватила его руками за шею, губы к губам, и Джулиан сдался. С колотящимся, рвущимся из груди сердцем он содрогнулся всем телом, в венах гудели кровь и энергия. Он притянул Эмму к себе – маленькую и сильную. И ахнул, задохнувшись от сладковато-острого вкуса крови.

Но не Эммы. Он не чувствовал знакомой близости Эммы, да и пахла она по-другому. От сладости согретой солнцем кожи не осталось и следа, как и от пряных трав в ее мыле и шампуне – и от запаха доспехов, золота и девичьего тела.

Нельзя было вырасти с человеком бок о бок, грезить о нем, позволить ему сформировать твою душу и навсегда отпечататься в твоем сердце – и не сообразить, что целуешься с кем-то другим. Джулиан вырвался, утирая рот тыльной стороной ладони. По костяшкам размазалась кровь.

Перед ним стояла фэйри с кожей гладкой и бледной, словно нетронутый, туго натянутый холст. Она усмехалась алыми губами. Волосы у нее были цвета паутины – они и были паутиной, тонкой, летучей и серой. Ей могло быть сколько угодно лет, а из одежды на ней была только драная черная сорочка. Фэйри была прекрасна и в то же время отвратительна.

– Ты восхитителен, Сумеречный охотник, – промурлыкала она. – Что, не вернешься в мои объятия за новыми поцелуями?

Фэйри потянулась к нему, и Джулиан отпрянул. Он никогда в жизни не целовался ни с кем, кроме Эммы; и теперь его тошнило и душевно, и физически. Рука потянулась к клинку серафимов – озарить воздух между ними, ощутить, как знакомый жар поднимается по руке и разливается по венам, заглушая тошноту.

Но, уже стиснув рукоять, он вспомнил: клинок тут не работает.

– Оставь его в покое! – заорал кто-то. – Отвали от моего брата, ланнан-ши![35]

Это был Марк, выбиравшийся из рощи с Кристиной по пятам. В руке у него был кинжал.

Фэйри рассмеялась.

– В этих землях твое оружие не сработает, Сумеречный охотник.

Раздался щелчок, и в руке Кристины раскрылся нож-бабочка.

– Иди-ка сюда и повтори это моему клинку – посмотрим, чья возьмет, обитательница курганов!

Фэйри с шипением отшатнулась, и Джулиан увидел у нее на зубах свою кровь. Голова у него закружилась от недомогания и ярости. Ланнан-ши закружилась вокруг собственной оси – и тут же исчезла, лишь по склону холма неслось черно-серое пятно.

Музыка умолкла. Танцоры тоже начали расходиться: солнце садилось, тени на земле стали гуще. В честь чего бы ни был устроен этот пир, в темноте ему явно было не место.

– Джулиан, брат мой, – встревоженный Марк поспешил к нему. – Ты плохо выглядишь. Сядь, выпей воды…

С вершины холма донесся негромкий свист. Джулиан обернулся. Эмма стояла на гребне холма и пристегивала к поясу Кортану. Наконец она их заметила, и на ее лице появилось облегчение.

– Я понятия не имела, куда вы делись, – сказала она, сбегая по склону, и глядя на всех с улыбкой, полной надежды. – Уже стала волноваться, не наелись ли вы фейских фруктов и не носитесь ли по лугам нагишом.