Процесс децивилизации особенно сильно ударил по афроамериканской общине. Афроамериканцы стартовали с невыгодной позиции граждан второго сорта, что заставляло молодежь колебаться между респектабельным образом жизни и жизненным укладом социальных низов — как раз тогда, когда новые силы, направленные против истеблишмента, толкали их в неверном направлении. Правовая система защищала их еще хуже, чем белых американцев, как из-за старого полицейского расизма, так и из-за возникшей снисходительности судебной системы к преступности, жертвами которой чернокожие становились непропорционально часто[266]. Недоверие к юридической системе перерастало в цинизм и даже паранойю, оставляя единственную альтернативу — самостоятельное правосудие[267].

Сыграло роль и то свойство афроамериканской семьи, которое впервые было отмечено социологом Дэниэлом Патриком Мойнихэном. За свой нашумевший доклад 1965 г. «Негритянская семья: за вмешательство государства» (The Negro Family: The Case for National Action) он вначале был ославлен, а затем оправдан[268]. Значительная часть (а сегодня большинство) черных детей рождается вне брака, многие растут без отца. Эта тенденция, особенно заметная в начале 1960-х, усилилась в результате сексуальной революции и бездумной практики социальных льгот, поощрявшей молодых женщин «выходить замуж за государство», а не за отцов своих детей[269]. Хотя я не сторонник теории родительского влияния, утверждающей, что мальчики без отцов растут агрессивными, поскольку им не хватает ролевой модели или мужской дисциплины (Мойнихэн сам, к примеру, вырос без отца), распространение безотцовщины приводит к росту насилия по другой причине[270]. Молодые мужчины, не воспитывающие своих детей, в это время где-то болтаются, соревнуясь друг с другом за доминирование. В гетто такая комбинация взрывоопасна так же, как в ковбойских салунах и поселках золотоискателей, — на этот раз не потому, что женщин нет рядом, но потому, что женщины утратили свою выгодную переговорную позицию и не могут заставить мужчин вести цивилизованную жизнь.

Было бы ошибкой думать, что бум преступности в 1960-х гг. обратил вспять сокращение насилия на Западе и что исторические тенденции насилия цикличны или скачут вверх-вниз от эпохи к эпохе. В 1980 г., в худший в криминальном отношении период недавнего прошлого, уровень убийств в США составлял 10,2 на 100 000, то есть четверть от уровня Западной Европы в 1450 г., одну десятую от уровня насилия среди инуитов и одну пятнадцатую от среднего уровня догосударственных обществ (рис. 3–3).

Да и эта цифра — верхний предел, а не стабильное явление и не шаг к новой норме. В 1992 г. случилась неожиданная вещь: уровень убийств снизился сразу на 10 % по отношению к предыдущему году и продолжал падать еще семь лет, достигнув в 1999 г. уровня 5,7 — самого низкого с 1966 г.[271] Что ошеломляет еще сильнее — эти цифры оставались неизменными лет десять, а потом упали еще ниже: от 5,7 в 2006 г. до 4,8 в 2010-м. Верхняя линия на рис. 3–18 отражает изменения в уровне насилия в США с 1950 г., в том числе и новое дно, достигнутое в XXI столетии.

На рис. 3–18 отображены и данные по Канаде начиная с 1961 г. Канадцы убивают в три с лишним раза реже, чем американцы, отчасти потому, что в XIX в. Королевская канадская конная полиция добралась до Западного Фронтира раньше, чем первые поселенцы, избавив их от необходимости культивировать агрессивную культуру чести. Несмотря на эту разницу, подъемы и спады уровня убийств движутся параллельно графику южного соседа (с коэффициентом корреляции между 1961 и 2009 гг., равным 0,85) и в 1990-х опускаются так же низко: на 35 % по сравнению с понижением на 42 % у американских соседей[272].

Параллельные траектории в Канаде и США — это только один из множества сюрпризов великого спада насилия в 1990-х. Две страны разнятся как в тенденциях экономического развития, так и в подходах к уголовному правосудию, и тем не менее обе пережили схожее снижение уровня насилия. То же самое можно сказать о большинстве стран Западной Европы[273].

Рис. 3–19 отражает уровень убийств в пяти крупных европейских странах в ХХ в., демонстрируя историческую траекторию, которую мы отслеживаем: продлившееся до 1960-х гг. долгосрочное снижение, начавшийся в эти неблагополучные годы подъем и недавнее возвращение к более мирному уровню. Даже крупные европейские страны демонстрируют этот спад, и хотя долго казалось, что Англия и Ирландия останутся исключениями, в 2000-х уровень насилия там тоже снизился.

Люди не только стали убивать меньше, они также начали воздерживаться и от других способов причинения вреда. В США уровень серьезных преступлений снизился наполовину, включая изнасилования, грабежи, избиения, кражи со взломом, воровство и даже угоны машин[274]. Результаты были заметны не только по цифрам статистических отчетов, но и в самой ткани повседневной жизни. Туристы и молодые работающие горожане вернулись в центры городов, и борьба с преступностью перестала быть главной темой президентских предвыборных кампаний.

Никто из экспертов этого не предсказывал. Даже когда спад насилия уже начался, все думали, что рост преступности, стартовавший в 1960-х, продолжится и дела примут еще худший оборот. В эссе, написанном в 1995 г., Джеймс Квинн Уилсон утверждал: