Дальнейший анализ показал, что сам по себе этот факт ничего не объясняет. Возрастная когорта, превосходящая по численности своих предшественников, не обязательно совершает больше преступлений[254]. Но я думаю, Уилсон кое-что нащупал, связав взлет преступности в 1960-х гг. с процессом межпоколенческой децивилизации. Новое поколение разными способами пыталось обернуть вспять восьмивековой цивилизационный тренд, описанный Элиасом.

Беби-бумеры были особенным поколением (да, мы, беби-бумеры, вечно говорим, что мы особенные). Их объединяло вдохновляющее чувство общности, словно это поколение было чем-то вроде этнической группы или нации. (Десятилетием позже их с претензией называли «нацией Вудстока».) Они не только численно превосходили предшествующее поколение, но, благодаря электронным медиа, сами ощущали силу своей численности. Беби-бумеры были первым поколением, выросшим перед включенным телевизором. Телевидение, особенно в эпоху трех национальных телесетей, помогло им осознать, что свой жизненный опыт они делят с другими беби-бумерами, и понять, что другие знают, что они про них тоже знают. Это общее знание, как называют его экономисты и логики, способствовало формированию горизонтальной сети солидарности, разрезающей вертикальные связи с родителями и авторитетами, которые раньше изолировали молодых людей друг от друга и заставляли их подстраиваться под старшее поколение[255]. Подобно протестующим, которые чувствуют свою силу, собравшись на митинге, беби-бумеры видели, как такая же молодежь отрывается под песни The Rolling Stones на «Шоу Эда Салливана», и знали, что каждый молодой человек в Америке тоже смотрит это шоу, и знали, что те знают, что они тоже это знают.

Беби-бумеры были связаны друг с другом посредством еще одной новой технологии, впервые выведенной на рынок малоизвестной японской компанией под названием Sony: транзисторным радиоприемником. Родители, жалующиеся сегодня на айподы и мобильные телефоны, намертво приросшие к ушам подростков, позабыли, как когда-то их собственные родители были недовольны их пристрастием к радио. Я помню восторг, который охватывал меня, когда я ловил сигнал нью-йоркской радиостанции. Он электризовал атмосферу моей комнаты в Монреале, наполняя ее музыкой, записанной на студии Motown Records, и голосом Боба Дилана, рок-группами «британского вторжения» и психоделикой. Я чувствовал, что что-то происходит прямо сейчас, но мистер Джонс не знает, что именно.

Чувство солидарности, объединяющее молодежь от 15 до 30 лет, было бы угрозой цивилизованному обществу даже в его лучшие времена. Но этот децивилизационный процесс был усилен тенденцией, нарастающей на протяжении всего XX столетия. Социолог Каз Воутерс, переводчик и интеллектуальный наследник Элиаса, утверждал, что, после того как европейский цивилизационный процесс прошел свой путь, его сменил процесс деформализации. Цивилизационный процесс представлял собой поток норм и правил хорошего тона, движущийся вниз по социально-экономической лестнице. Но по мере того, как западные страны становились более демократичными, высшие классы все сильнее дискредитировали себя в качестве образца для подражания и иерархия норм и манер выравнивалась. Деформализация повлияла на моду: люди отказывались от шляп, перчаток, галстуков и платьев в пользу повседневной спортивной одежды. Она повлияла на язык: друзья стали называть друг друга по имени, а не мистер и миссис. Речь и поведение в целом стали менее шаблонными и более естественными[256]. Напыщенные леди из высшего общества вроде тех, кого играла Маргарет Дюмон в фильмах братьев Маркс, становились мишенью для насмешек, а не образцом для подражания.

После того как элиты постепенно поддались процессу деформализации, по их легитимности был нанесен второй удар. Движение за гражданские права обнажило позорные пятна на нравственности американского истеблишмента, а стоило критикам присмотреться к другим частям общества, проявилось и множество других изъянов. Угроза ядерного уничтожения, всепроникающая бедность, угнетение коренных американцев, грубое военное вмешательство в дела других стран, в частности Вьетнамская война, а впоследствии хищническое уничтожение окружающей среды, дискриминация женщин и гомосексуалов. Главный враг западного мироустройства — марксизм — начал пользоваться уважением как идеологическая база «освободительных» движений третьего мира, и стал особенно популярен в среде богемы и модных интеллектуалов. Социологические опросы с 1960-х до 1990-х гг. показывали падение доверия абсолютно ко всем общественным институтам[257].

Остановить нивелирование иерархий и безжалостную критику правящей верхушки было невозможно, да по многим причинам и нежелательно. Но в результате упал и престиж аристократического и буржуазного стиля жизни, который за несколько столетий стал менее насильственным по сравнению с образом жизни трудящихся и беднейших слоев населения. Раньше ценности проникали сверху вниз, от придворных к горожанам, теперь их стали заимствовать снизу, из уличной культуры, — этот процесс позже назвали «пролетаризацией» и «расширением границ нормы»[258].

Эта волна двигалась противоходом к цивилизационному приливу, и поп-культура того времени отражала эти завихрения. Конечно, насилие вернулось не потому, что произошли изменения в двух основных, по Элиасу, силах цивилизационного процесса. Контроль государства не выродился в анархию, как на Американском Западе и в обретших независимость странах третьего мира. Да и экономика, в основе которой лежит торговля и разделение труда, не уступила дорогу феодализму и натуральному обмену. Но следующий шаг в алгоритме Элиаса — психологические изменения, приводящие к большему самоконтролю и взаимной зависимости, — попал под массированный обстрел контркультуры, созданной поколением, повзрослевшим в 1960-х.