— Я же знаю, как вы скучаете по Элизабет.

— Все время скучаю. Умом понимаю, что ее больше нет, но все еще жду. Разница лишь в том, что я уже привык к утрате. То же самое бывает, когда вдруг набредешь на огромную яму. Вначале про нее постоянно забываешь и то и дело проваливаешься. А потом, раз уж она никуда не девается, привыкаешь ее обходить.

Морин закусила губу и кивнула. В конце концов, и на ее долю выпало немало скорбей. Ее вновь поразило, до чего мятежно сердце человеческое, невзирая на возраст. Юноше, повстречай он Рекса на улице, тот показался бы беспомощным стариком, потерявшим всякую связь с реальностью, абсолютной развалиной. А ведь под его морщинистой кожей, в этой тучной оболочке сердце билось с тем же пылом, что и у подростка.

Рекс спросил ее:

— Знаете, о чем я больше всего жалею после ее смерти?

Морин покачала головой.

— Что я ее не предотвратил.

— Но у Элизабет была опухоль мозга. Как же, Рекс, вы могли ее предотвратить?

— Когда врачи сказали, что смерть неизбежна, я взял жену за руку и стал преспокойно ждать. Мы оба. Я понимаю, что все в итоге закончилось бы тем же, но мне жаль, что я не показал жене своих стараний ее удержать. Я должен был вцепиться в нее мертвой хваткой, Морин.

Она склонилась над чашкой, будто в молитве. Рекс тоже сидел, потупив глаза, потом повторил с потаенной силой, какой она за ним раньше не замечала:

— Мертвой хваткой вцепиться…

Кулаки он сжал так, что побелели костяшки.

Эта беседа запала Морин в душу. Она снова погрузилась в уныние и целыми часами глядела в окна, предаваясь мыслям о прошлом и ничем толком не занимаясь. Морин вспоминала, какой была та молодая женщина, уверенная, что сможет стать для Гарольда всем, чем угодно, а затем оценила ту, какой она стала теперь. Вряд ли даже женой. Морин вынула из прикроватной тумбочки Гарольда найденные там фотографии: одну, где она смеялась в огороде вскоре после свадьбы, и снимок Дэвида в его первых башмачках. Внезапно что-то на снимке привлекло ее внимание. Морин присмотрелась внимательнее — рука. Та, что поддерживала сына, пока он балансировал на одной ножке. По позвоночнику пополз неприятный холодок. Это была не ее рука. Гарольда.

Она сама их фотографировала. Ну, конечно! Теперь Морин вспомнила. Гарольд держал Дэвида за ручку, пока она бегала за фотоаппаратом. Как же ей удалось выбросить из головы такую важную подробность? Она годами изводила мужа упреками, что он никогда не прикасался к собственному сыну. Не дарил ему той любви, которая так нужна любому ребенку.

Морин пошла в лучшую комнату и достала с полки альбомы, которых давно никто не открывал. На их обрезах свалялась пыль — Морин стерла ее краем юбки. Глотая слезы, она принялась просматривать альбомы, страница за страницей. Там в основном хранились снимки ее и Дэвида, но среди них попадались и другие. Их новорожденный сын лежал на коленях у Гарольда, а тот смотрел на него, опустив голову и держа руки в воздухе, словно запрещая себе притрагиваться к младенцу. На другой фотографии Дэвид восседал на отцовских плечах, а Гарольд пригибал шею, чтобы сыну было удобнее. Вот Дэвид уже подросток и стоит рядом с Гарольдом; сын длинноволос и одет во все черное, а отец в костюме и при галстуке — оба высматривают в пруду серебристых карасей. Морин рассмеялась. Они все же тянулись друг к другу! Пусть исподволь, пусть на свой лад. Но Гарольд стремился к единению, а подчас и Дэвид тоже. Морин сидела, забыв про раскрытый на коленях альбом, и, глядя перед собой, видела не тюлевые занавески, а одно лишь прошлое.

Она снова восстановила в памяти тот день в Бантэме, когда Дэвида понесло течением. Она видела, как Гарольд возился со шнурками, и у нее в сознании вновь пронеслись годы обвинений, которые она на него обрушивала. А потом ей вдруг представился тот эпизод в новом ракурсе, как будто проектор повернулся и обратился на нее саму. Внутри у нее что-то екнуло. По кромке воды бегала женщина, кричала и размахивала руками, но в воду не бросалась. Мать, не помнившая себя от испуга, не предпринимала ровным счетом ничего. Если Дэвид чуть не утонул тогда в Бантэме, ее вины в этом было ничуть не меньше.

Дни, что потянулись следом, сделались еще унылее. Альбомы со снимками лежали разложенными по всему полу в лучшей комнате, потому что у Морин не хватало духу убрать их на место. Простирнув с утра пораньше белье с отбеливателем, она оставила его на целый день преть в барабане стиральной машины. Она замаривала червячка сыром и крекерами, потому что лень было даже вскипятить воду в кастрюльке. Морин целиком ушла в воспоминания.

Когда наконец позвонил Гарольд, она все больше молчала и слушала его. «Боже!» — время от времени бормотала она. Или: «Подумать только!» Он пересказывал ей, где ему довелось ночевать: в дровяных сараях, бытовках, шалашах, на крытых автобусных остановках и в амбарах. Его речь выстреливала из трубки с таким напором, что Морин чувствовала себя древней старухой.

— Я внимательно слежу, чтобы ничего не порушить. И я ни разу не взломал ни одного замка, — похвастался Гарольд.

Он знал названия всех придорожных растений и их применение. Он даже несколько перечислил, но Морин ни одного не запомнила. Теперь, по его словам, он учился ориентироваться в природных условиях. Гарольд описывал встреченных им людей и то, как они угощали его или чинили ему обувь — даже наркоманы, пьяницы и бродяги.

— Если остановиться и выслушать человека, Морин, увидишь, что не так он и страшен.

У него, судя по всему, находилось время на каждого из них. Он настолько обескураживал ее, этот одинокий путешественник, расположенный знакомиться с каждым встречным и поперечным, что Морин отвечала ему с принужденным оживлением, выражая сочувствие по поводу мозолей на его ногах или непогоды. И ни разу не сказала: «Гарольд, я была к тебе несправедлива». Не призналась ему, как хорошо им было вместе в Истборне и что она теперь жалеет, что не согласилась завести собаку. Тем более не спросила его: «Неужели теперь слишком поздно?» Но, слушая его, она беспрестанно думала обо всех этих вещах.

После беседы с мужем Морин долго сидела в холодном свете луны и прорыдала, наверное, не один час, как будто лишь одинокая луна могла сокрушаться вместе с ней. Ей даже не хотелось разговаривать с Дэвидом.

Морин смотрела на уличные фонари, рассеивавшие тьму над Кингсбриджем. В этом уютном спящем мирке ей не находилось места: Морин не покидали мысли о Рексе, до сих пор мертвой хваткой державшемся за Элизабет.

Гарольда кто-то преследовал — он ощущал это спиной. Он ускорил шаг, но человек, шедший вслед за ним по обочине, сделал то же самое, и, хотя держался пока на приличном расстоянии и не показывался Гарольду на глаза, но вскоре, вероятно, собирался нагнать его. Напрасно Гарольд выискивал взглядом на дороге других пешеходов — нигде не было ни души. Он быстро обернулся — среди желтых рапсовых полей вдаль до самого горизонта убегала лента асфальта, нагретая полуденной жарой и мерцающая на солнце. Машины возникали из ниоткуда и тут же пропадали из виду; даже водителей Гарольд не успевал разглядеть. Но ни по дороге, ни по обочинам никто за ним не шел.